Архнадзор

января
2017

Замоскворецкий постманьеризм

Александр Можаев

Термин «китч» в применении к России XVII века правильнее переиначить в «лубок» — тоже массовое, народное, наивное, общедоступное. Официально лубком называют печатные картинки, запросто повествующие о том, чего никто не видел своими глазами — о чудесах, сказочных зверях, древних героях, о диковинных красотах заморских городов. Но в принципе лубочный дух пронизывает и архитектуру XVII столетия, причем не только народную, но и дворцовую, в которой отголоски европейской моды нередко воспроизводятся с той же долей условности, а стены покрывают те же узоры с волшебными цветами и птицами.

Термин «узорочье», прижившийся в применении к донарышкинской архитектуре XVII века, вполне красноречив и благозвучен, хотя является не самоопределением стиля, а обозначением, введенным в оборот позднейшими искусствоведами. Кроме того, есть основание полагать, что в пору бытования стиля это слово имело более широкую трактовку. В тексте старинной жалобы некой жены на некоего мужа, дебошира и пьяницу, среди перечисления его душевных качеств фигурирует «свиное узорочье» — бывало, стало быть, и такое.

Во всяком случае, очевидно, что узорочью, так же, как лубку, свойственен некоторый гротеск, так что попробуем вычленить среди многих его оттенков более тонкий стрелецкий и более народный кадашевский изводы.

Москва XVII столетия была огромным городом, на территории которого условно могли разместиться несколько иных славных городов со всеми своими слободами и острогами. От Пресни до Шаболовки, от Хамовников до Басманной — вполне можно предположить, что разные оконечности этого древнего мегаполиса имели свои локальные бытовые порядки, традиции, а также свой фольклор, свою мифологию, свои тонкие особенности росписи ложек или художественного посвиста. Очевидно, гражданская архитектура разных районов города также могла иметь свои нюансы, связанные со статусом, доходом, родом занятий и иными привычками его жителей. Мы обладаем очень малым количеством построек, в достаточной степени сохранившихся и изученных, чтобы пытаться сделать какие-то выводы насчет локальных особенностей строительства в московских районах XVII века. Однако некоторые наблюдения позволяют хотя бы предположить то, что эти особенности существовали.

Например, лишь между Покровкою и Мясницкой встречаются необычные решения парадного входа в дома, где красное крыльцо объединено с открытой лоджией — может быть, в этом кроется воспоминание о том, что в XVII веке Покровка была самой европейской улицей города, ведущей в Немецкую слободу. Однако там пока изучен лишь один из четырех известных памятников такого рода (палаты Сверчкова). Чуть больше информации собрано реставраторами по памятникам центрального Замоскворечья.

Известно, что Кадаши, населенные государевыми ткачами и швеями, были весьма колоритной территорией, заметно выделяющейся среди прочих ремесленных слобод Москвы. Слобода принадлежала царице, ее жители были освобождены от любых податей, так же, как и проживавшие на их территории приезжие торговцы. На средства торговых гостей Добрыниных выстроена и знаменитая церковь Воскресения в Кадашах, сочетающая традиционное пятиглавие и композицию плана с прогрессивной «нарышкинской» декорацией. Несохранившийся Кадашевский ткацкий двор строили придворные мастера, незадолго до этого окончившие работу над Патриаршим дворцом Кремля.

Но собственные каменные дома, поголовье которых в начале XVIII века не уступало плотности застройки богатых дворянских районов Белого города, кадашевцы, вероятно, строили сами. В подрядных документах Москвы XVII века нередко фигурируют кадашевские строители, а клейменый государев кирпич встречается лишь на отдельных памятниках — возможно, строительный материал также был местного производства. И эти дома, «как у бояр», строившиеся людьми зажиточными, государевыми, привилегированными, но все равно простолюдинами – они, как увидим ниже, были не совсем как у бояр.

Теперь — небольшое отступление к юго-западу, к стоящей по соседству с Кадашами церковью Григория Неокесарийского, которая, возможно, была одним из источников вдохновения местных строителей. Этот храм, находившийся на бойком месте у Полянского торга, не принадлежал ни к одной из замоскворецких слобод, а был личным подарком Алексея Михайловича его духовнику, священнику Андрею Савинову. Его строил близкий ко двору мастер, стрелец Иван Кузьмин, он же Кузнечик. Уверенно за Кузнечиком числятся лишь церковь Григория Неокесарийского (1667–1679, совместно с Карпом Губой) и Покровский собор в Измайлове (1671–1679). Этими работами руководил начальник Стрелецкого приказа, знаменитый Артамон Матвеев (руководитель русского правительства в конце царствования Алексея Михайловича). Так что возникает подозрение на хотя бы косвенное участие Кузнечика в строительстве собственных матвеевских церквей — Николы в Столпах (1669) и Рождества Богородицы в подмосковном Пояркове (1665, 1670-е). И, может быть, тогда же строившаяся дворцовая церковь в Алексеевском.

Если приглядеться к деталям этих построек, то читаются некоторые параллели. Во-первых, большинство из них объединены темой высоких оконных проемов. Не окна-бойницы, как в более ранних храмах, и не окна, по пропорциям приближенные к окнам палат, как в середине XVII века. На Полянке и в Столпах они лишь несколько вытянуты, в Алексеевском это заметнее, в Измайловском соборе окна сливаются в единую вертикальную композицию, а их боковые обрамления из полуколонн превращаются в гирлянду, набранную из бус-балясин.

Далее, церковь Григория имеет киот меж двух окон колокольни, по определению В.В. Седова, «с маньеристическим растительным орнаментом на раме». Подобный киот с закладной доской имеет и матвеевская церковь в Подмоклове. Также в решении отдельных деталей перечисленных храмов присутствует определенный гротеск: это и странный силуэт Измайловского собора с шарообразными, наливными, тесно сдвинутыми куполами, и большие рельефные кубышки на углах колокольни и меж апсидами храма на Полянке, и ряд иных деталей.

А теперь отступим к юго-востоку от Кадашей и обратимся к архитектуре церкви Николы в Пыжах, еще одного выдающегося памятника московского узорочья. Подробности ее рождения неизвестны, сказывают лишь, что строилась она, вероятно, в 1670–72 годы, то есть одновременно с Неокесарийскою. Строилась стрельцами полка Богдана Пыжова. Где стрельцы, там и Артамон Матвеев, где Матвеев, там и Кузнечик — ничто не мешает нам предположить, что пыжевцы, наблюдавшие со стороны за строительством Неокесарийского храма, попросили коллегу-стрельца Ивана Кузьмича отойти на пару слов, уважили полуштофом (или чем тогда было принято уваживать) и попросили осметить стройплощадку на соседней улице. Может, это был Кузнечик, может, Губа, может, иной знакомый им мастер, но общность отдельных деталей намекает, что это постройки одного круга.

Устройством основного объема Пыжевская церковь близка к более ранней замоскворецкой церкви Георгия в Ендове (1650-е), очень похожи их венчающие карнизы и некоторые другие моменты. Но в целом Никольский храм производит более тонкое впечатление. Проработка деталей скорее роднит его с «придворной» Неокесарийской церковью — это те самые высокие окна четверика, те самые наборные кубышчатые колонны меж апсидами. Также на Ордынке присутствует резной портал с колоннами, с обеих сторон оформленных капителями — такого нет на Полянке, но есть в Пояркове и в другой стрелецкой церкви, Знамения у Петровских ворот.

По словам Седова, эти порталы, «конечно, свидетельствуют о непонимании структуры колонны, но в этом непонимании продолжена начатая самим маньеризмом игра с ордером», то есть ход, на первый взгляд кажущийся провинциальной непосредственностью, может оказаться знаком сноровки большого, чувствующего стиль мастера.

И, наконец, еще одна игривая, если не сказать вызывающая деталь Пыжевской церкви — декор ее апсид, настоящее разузорочье, избыточное для аристократично-сдержанной Москвы. Три типа завершений наличников и два фиктивных фронтона, вставленные меж окнами центральной апсиды, вернее, один вставлен, а второй не вполне уместился — нахлобучка, захребетник, квадратный (!) кокошник, одной ногою стоящий на плече соседа, программное, можно сказать, произведение.

Лихость апсидного декора вновь напоминает о церкви Николы в Столпах, которая ушла неизученной, известно лишь несколько фотографий ее деталей. В том числе крупный план одного из порталов, колонны которого составлены четырьмя прямоугольными кубышками, а фронтон образует экспериментальную композицию из непрофилированной арки и изломанного кокошника.

Если автором этой композиции действительно является Иван Кузнечик, то стоит предположить, что он вполне мог отважиться и на обоюдоверхие колонны, и на квадратную закомару Пыжевской церкви.

А теперь проследуем, наконец, в Кадаши и рассмотрим не гротескную, а скорее лубочную версию замоскворецкого узорочья — палаты Титовых в Ордынском тупике, вернее, их древнейшую часть, датируемую серединой или третьей четвертью XVII века (реставрация архитектора Игоря Киселева, 1975). Что кажется странным на фасаде палат Титовых? Во-первых, рисунок наличников парадного, прежде второго, а теперь и первого этажа, погрузившегося в культурный слой здания. Это квадратные закомары, аналог которым находится, кажется, лишь на алтаре Пыжевской церкви. То ли не вполне удачная попытка воспроизвести по памяти декор, увиденный на соседней улице, то ли сознательная игра местных постманьеристов, еще более попирающая каноны классического наличникостроения.

Фронтон квадратно-килевого наличника палат оторван от его тела. Проще говоря: наличник этого времени — в целом ордерная конструкция, у которой есть фронтон (крыша) и поддерживающие его опоры, имеющие совсем не ордерные, условно трактованные, но чаще все-таки очевидные верх и низ, то есть капитель и базу. Либо безордерная рама, увенчанная фронтоном, но составляющая с ним единое целое. Чаще наличники образуют отдельные самостоятельные композиции на плоскости стены здания, иногда срастаются в группы по 2–3, но в данном случае они распластаны на стене за счет общих горизонтальных тяг. Более того, эти тяги разрезают вертикальные лопатки, что и вовсе противоречит тектонической логике фасада. В интерьерах здания также имеется необычный портал в виде хомута с киотом (без вертикальных опор), трехлопастные ниши-печуры и сложнопрофилированные консоли-балясины в основании распалубок сводов.

Этот памятник не одинок в своем кадашевском своеобразии. В 1980-е были восстановлены палаты в Лаврушинском переулке, выстроенные также с большой претензией. Их окна имеют наборные колонки наличников, а крыльцо покоится на круглых кубышчатых столбах (все иные фрагменты крылец московских палат имеют столбы восьмигранного сечения, кубышчатые известны лишь по изображению богатейшего дворца стольника Воротынского на Никольской улице). Окна верхнего этажа также объединены общей подоконной тягой, которая режет лопатки (причем центральная вообще разбита на две части с несовпадающими осями).

В 1990-е были открыты и частично реставрированы палаты в Большом Толмачевском переулке. Декор их фасадов реконструирован не полностью, но кирпичные порталы в интерьерах также вызывающе своеобразны. Они не имеют фронтонов, а перекрыты белокаменными полками. Они имеют обработку колонок, подобную колонкам окон палат в Лаврушинском. Портал, расположенный в углу комнаты, не вписался в этот угол: его левый край буквально врезан в выложенную откосом примыкающую стену. Ход остроумный, однако не самый изящный и, вероятно, подтверждающий версию о своеобразной легкости почерка кадашевских строителей.

В заключение подчеркнем, что данный текст не имеет претензии считаться аналитическим, а лишь поверхностно касается тем многосторонности московской архитектуры XVII века, внутренних связей меж памятниками «узорочного» круга и сложной анатомии этого жанра, иногда существовавшего на грани лубочной наивности, но никогда не вступавшего на территорию китча, то есть безвкусицы. Еще одно замечательное свойство эпохи, принципиально не умевшей создавать уродливые вещи.