Дом под зеленой крышей
Константин Михайлов
На краю не застроенного еще Девичьего поля, на будущей Погодинской улице, стоял некогда причудливый дом, вошедший в летопись русской культуры нескольких поколений. На стенах этого дома не хватило бы места для мемориальных досок, и экскурсанты могли бы с утра до вечера толпиться у его ворот. Если бы он был цел.
Михаил Погодин, его друзья и враги
Изящная деревянная «Погодинская изба» на одноименной улице известна в Москве многим. Но не все знают, что это только один из флигелей обширной усадьбы, принадлежавшей во второй трети XIX века маститому историку.
Правее избы, если смотреть с улицы, располагались усадебный сад и парк (от него уцелело еще несколько лип), а также главный усадебный дом – двухэтажный, с мезонином, стеклянным куполом и крыльцом со ступеньками. А когда-то дом Погодина был знаменит. «Нет в Москве ни единого из старых, ни молодых коренных обывателей, кто бы не знал на Девичьем поле длинного тенистого сада, русской избы и дома под зеленой крышей, кто бы не сказал, что это оседлость Михаила Петровича Погодина» — так чествовали историка в 1872 году, отмечая 50-летие его научной деятельности. «Оседлость Погодина» располагалась по адресу: Погодинская улица, 10-12. Излишне говорить, в чью честь названа улица.
Сам же Погодин шутливо представлялся так: «Михаил Петров сын Погодин, чином генерал*, званием бытописатель, по охоте старины любитель, по месту жительства посадский человек на Девичьем поле, куда, когда кому угодно, милости прошу».
«Погодин, — вспоминал писатель Иван Аксаков, — засев с конца тридцатых годов на Девичьем поле… стал как бы принадлежностью и достопримечательностью Москвы. Долго в памяти живущих останется Девичье поле в неразрывной и любовной связи с именем Погодина. В его доме, в известные дни, собирались все находившиеся налицо в Москве представители русской науки и литературы, в течение многих последовательных периодов их развития, От Карамзина до пушкинского и гоголевского включительно и до позднейших времен».
Михаил Погодин – историк, специалист по Древней Руси, приятель Пушкина, профессор Московского университета, академик (с 1841 года), писатель, публицист-славянофил, известный в истории русской общественной мысли как один из лидеров «панславизма», был не первым владельцем этого дома. В начале позапрошлого столетия дом принадлежал князю Д.М. Щербатову, дяде П.Я. Чаадаева. Это был большой деревянный барский особняк XVIII века, в семь окон по фасаду, классических пропорций, с полукруглой террасой со стороны сада. При Погодине, купившем дом в декабре 1835 года, центральные три окна уличного фасада приобрели несколько вычурные наличники, видимо, отражавшие увлечения хозяина древнерусским искусством (в 1856 году они же еще более ярко выразились в «Погодинской избе»). Но черты классического стиля дом в целом сохранял и в ХХ веке.
Во второй половине 1830-х гг. во флигеле при доме на Девичьем поле некоторое время действовала (на средства хозяина) т.н. «Погодинская школа» — пансион на 10 учеников, в котором, в частности, обучался 17-летний Афанасий Фет. «Продовольственной частью» школы заведовала мать Погодина Аграфена Михайловна.
При Погодине в доме находились его богатая библиотека и т.н. «древлехранилище» из 17 отделов — коллекция древнерусских грамот, старинных рукописей, судебных актов, старопечатных книг, автографов** знаменитых исторических деятелей и писателей (в частности, Петра I, Ломоносова, Державина, Кантемира, Суворова, Румянцева, Пушкина, Гоголя), картин, икон, рисунков, портретов, бюстов, гравюр, монет, медалей, лубков, образцов оружия, предметов быта. Этот домашний музей размещался в кабинете Погодина, занимавшем целых три комнаты парадной анфилады вдоль главного фасада в первом этаже. Коллекция Погодина отражала его взгляды на исторические ценности, опережавшие время: «У нас не понимают еще, что такое памятник… — писал историк. – Бугор земли, оторванный лоскуток пергамента, обветшалая стена, заржавевший крестик, чуть видный образ – бывают часто драгоценными памятниками, кои беречь должно аки зеницу ока». Московские антиквары и торговцы стариной весьма уважали Погодина и ему первому предлагали свои редкости. Именно стараниями Погодина русской культуре было возвращено имя публициста начала XVIII столетия Ивана Посошкова – его рукопись «О скудости и богатстве» историк купил на аукционе, а затем издал.
Особняк был велик даже для многочисленного семейства историка (мать, супруга Софья Ивановна, урожденная Вагнер, двое сыновей и две дочери), но не пустовал. Хозяин был гостеприимен, и на Девичье поле ездила к нему вся литературно-художественная Москва. Дом Погодина в Москве 1840-х был своеобразным клубом. «Сборища у Погодина, весьма нечастые, всегда по какому-нибудь исключительному обстоятельству, ради чтения нового, выдающегося сочинения, о котором везде кричали… чествования проезжего артиста, выезда из Москвы далеко и надолго какого-либо известного лица, — вспоминал литератор Н.В. Берг, — эти сборища имели свой особый характер, согласно тому, как и для чего устраивались. Иногда это было просто запросто публичное собрание всякой интеллигенции, по подписке, обед-спектакль, где сходились лица не только разных партий и взглядов, но прямо недруги Погодина, кто его терпеть не мог, а ехал – сам не знал как – и чувствовал себя как дома, и после был очень доволен, что превозмог себя и победил предрассудки».
Надо сказать, что Погодин, активно участвовавший в идейной борьбе своей эпохи, имел и многих недругов, активно обсуждавших, например, в том числе и в печати, тему его скупости и скаредности. О ловкой покупке им дома на Девичьем поле якобы за бесценок также ходила легенда, которой, в частности, посвятили некоторое количество строк Некрасов и Герцен.
Впрочем, как свидетельствует Н.В. Берг, «из всех этих сплетен… из зависти и болтовни людей, которым просто нечего было делать, составилось мало-помалу то невыгодное понятие о Михаиле Петровиче, которое подавило рассказы другого свойства». Однако обаяние хозяина дома на Девичьем рассеивало морок: «Затащить к нему какое-нибудь свежее лицо было нелегко, и большею частию случалось, что это лицо, переступавшее очень неохотно и с какой-то боязнию и отвращением почтенный порог Михаила Петровича, после третьего, четвертого визита становилось его поклонником, партизаном, другом». Популярность Погодина под конец его жизни была велика, причем не только в Москве, но и в славянских столицах Европы – Праге, Софии, Белграде, где национально-освободительные движения черпали поддержку в его политических воззрениях.
Погодин, выходец из крепостных, который знал нужду в ранней молодости, действительно имел привычки, позволяющие заподозрить в нем прототипа гоголевского Плюшкина. «Он был иногда мелочен в скупости, — замечает Н.В. Берг, — думал о всякой полушке, выходившей у него из рук. Если нужно было написать несколько строк к приятелю, он, постоянно обложенный бумагами, бумажками, которые валялись на всех столах и стульях его кабинета, никак не шел и не брал первую, которая на него взглядывала, а искал чего-то невозможного на полу, под стульями, в корзинках со всяким сором, где лежали груды старых конвертов, брошенных записок, по-видимому, никуда не годных и ни к чему не нужных, — но они были нужны хозяину: от них отрывался клочок, уголочек, на нем писались два-три слова к приятелю». Это не мешало Погодину помогать беднякам, никак того не афишируя, жертвовать немалые суммы на издание нужных делу просвещения книг и т.п. В общем, как водится, заключает мемуарист Берг, «его оценили, когда его не стало».
Погодин был секретарем Общества любителей российской словесности, и в его доме часто устраивались литературные вечера.
Островский (он также поначалу не хотел ехать в дом Погодина, а затем в течение двадцати лет был одним из ближайших его друзей и сотрудников по журналу «Москвитянин», одно время он чуть ли не каждый день ходил к Погодину на Девичье поле пешком с Воронцова поля) читал здесь 3 декабря 1849 года «Банкрута», поэт Мей – свое переложение «Слова о полку Игореве», Писемский – «Ипохондрика». С.Т. Аксаков, Н.Ф. Павлов, Д.Н.Свербеев, П.М. Садовский, Живокини — в истории дома значатся множество имен бывавших здесь известных литераторов и культурных деятелей, но главное из них, безусловно, имя Гоголя.
Макароны Гоголя
Дом Погодина — один из самых важных гоголевских адресов Москвы. Гоголь долгие годы дружил с Погодиным; их знакомство завязалось на почве общего интереса к истории. Вместе они путешествовали по Европе, вместе вернулись из-за границы в 1839 году. В доме Погодина Гоголь жил в 1839-1840, 1841-1842 и 1848 годах. Это было первое постоянное пристанище Гоголя в Москве: сюда ему адресовали письма, здесь навещали его друзья и знакомые, здесь жили во время поездок в Москву его мать и сестры. В 1841 году Гоголь читал в этом доме Аксаковым и Погодину недавно оконченный (в Италии) первый том «Мертвых душ».
Сын Михаила Погодина оставил о Гоголе специальный мемуар: «Пребывание Гоголя в доме моего отца». Вот что он вспоминал: «Незабвенный Николай Васильевич Гоголь переселился к нам на Девичье поле прямо из знойной Италии. Он был изнежен южным солнцем, ему была нужна особенная теплота, даже зной; а у нас кстати случилась, над громадной залой с хорами, большая, светлая комната, с двумя окнами и балконом к восходу солнца, царившего над комнатой в летнее время с трех часов утра до трех пополудни. Хотя наш дом, принадлежавший раньше князю Щербатову, и был построен на большую ногу, но уже потому, что комната приходилась почти в третьем этаже, она была, относительно своей величины, низка, а железная крыша также способствовала ее нагреванию. Я распространяюсь об этом ничтожном для других обстоятельстве на том основании, что для Николая Васильевича это было важно; после итальянского зноя наш русский май не очень-то приятен; а потому наша комната была ему как раз по вкусу. Нечего и говорить, каким почетом и, можно сказать, благоговением был окружен у нас Гоголь. Детей он очень любил и позволял им резвиться и шалить сколько угодно. Бывало, мы, то есть я с сестрою, точно службу служим; каждое утро подойдем к комнате Н. В., стукнем в дверь и спросим: «Не надо ли чего?» — «Войдите», — откликнется он нам. Несмотря на жар в комнате, мы заставали его еще в шерстяной фуфайке, поверх сорочки. «Ну, сидеть, да смирно», — скажет он и продолжает свое дело, состоявшее обыкновенно в вязанье на спицах шарфа или ермолки, или в писании чего-то чрезвычайно мелким почерком на чрезвычайно маленьких клочках бумаги. Клочки эти он, иногда прочитывая вполголоса, рвал, как бы сердясь, или бросал на пол, потом заставлял нас подбирать их с пола и раскладывать по указанию, причем гладил по голове и благодарил, когда ему угождали; иногда же бывало, как бы рассердившись, схватит за ухо и выведет на хоры: это значило — на целый день уже и не показывайся ему. До обеда он никогда не сходил вниз в общие комнаты, обедал же всегда со всеми нами, причем был большею частью весел и шутлив. Особенно хорошее расположение духа вызывали в нем любимые им макароны; он тут же за обедом и приготовлял их, не доверяя этого никому. Потребует себе большую миску и, с искусством истинного гастронома, начнет перебирать их по макаронке, опустит в дымящуюся миску сливочного масла, тертого сыру, перетрясет все вместе и, открыв крышку, с какой-то особенно веселой улыбкой, обведя глазами всех сидящих за столом, воскликнет: «Ну, теперь ратуйте, людие».
«Один пишет, а другой ходит»
Гоголь жил в мезонине, с обеда до вечера обыкновенно писал; в доме Погодина он работал над первым томом «Мертвых душ», «Портретом», «Римом», «Тарасом Бульбой» (здесь-то и пригодились ему библиотека и «древлехранилище» хозяина, Гоголь часами перебирал в нем старинные бумаги), «Лакейской», «Тяжбой».
«Весь обед, — вспоминал Погодин-младший, — бывало, он катает шарики из хлеба и, школьничая, начнет бросать ими в кого-нибудь из сидящих; а то так, если квас ему почему-либо не понравится, начнет опускать шарики прямо в графин. После обеда до семи часов вечера он уединялся к себе, и в это время к нему уже никто не ходил; а в семь часов он спускался вниз, широко распахивал двери всей анфилады передних комнат, и начиналось хождение, а походить было где: дом был очень велик, В крайних комнатах, маленькой и большой гостиных, ставились большие графины с холодной водой. Гоголь ходил и через каждые десять минут выпивал по стакану. На отца, сидевшего в это время в своем кабинете за летописями Нестора, это хождение не производило никакого впечатления; он преспокойно сидел и писал. Изредка только, бывало, поднимет голову на Николая Васильевича и спросит: «Ну, что, находился ли?» — «Пиши, пиши, — отвечал Гоголь, — бумага по тебе плачет». И опять то же; один пишет, а другой ходит. Ходил же Н. В. всегда чрезвычайно быстро и как-то порывисто, производя при этом такой ветер, что стеариновые свечи (тогда о керосине еще не было и помину) оплывали, к немалому огорчению моей бережливой бабушки. Когда же Н. В. очень уж расходится, то моя бабушка, мать моего отца, сидевшая в одной из комнат, составлявших анфиладу его прогулок, закричит, бывало, горничной: «Груша, а Груша, подай-ка теплый платок, тальянец (так она звала Н. В.) столько ветру напустил, так страсть!» — «Не сердись, старая, — скажет добродушно Н. В., — графин кончу, и баста». Действительно, покончит второй графин и уйдет наверх. На ходу, да и вообще, Гоголь держал голову несколько набок. Из платья он обращал внимание преимущественно на жилеты: носил всегда бархатные и только двух цветов, синего и красного. Выезжал он из дома редко, у себя тоже не любил принимать гостей, хотя характера был крайне радушного. Мне кажется, известность утомляла его, и ему было неприятно, что каждый ловил его слово и старался навести его на разговор; наконец он знал, что к отцу приезжали многие лица специально для того, чтобы посмотреть на «Гоголя», и когда его случайно застигали в кабинете отца, он моментально свертывался, как улитка, и упорно молчал. Не могу сказать, чтобы у Н. В. было много знакомых. Может быть, интеллигентное общество, понимая, как дорог для Гоголя каждый час, не решалось отнимать у него время, а может быть, было дано людям строгое приказание никого не принимать. Гоголь жил у нас скорее отшельником… Большое удовольствие доставил Н. В. приезд его двух сестер: Марии и Анны Васильевны, поместившихся у нас же, как раз против его комнаты, еще в лучшей, выходившей большим итальянским окном прямо в сад».
Добавим, что лакея, прислуживавшего сыновьям Погодина, в доме звали – Ляпкин-Тяпкин.
Именины с соловьями
В честь именин любимого друга, на Николу Вешнего (9 мая старого стиля), Погодин устраивал торжественные обеды в саду своей усадьбы. Сад, который мемуаристы описывали как «громадный, старый, запущенный, мрачный», в эти дни преображался. Обеды-пиры в честь Гоголя настолько вошли в традицию дома, что продолжались даже после его смерти, став мемориальными; их устраивал актер М.С. Щепкин. А последний раз при жизни Гоголя друзья пировали здесь в 1850-м.
Много воспоминаний осталось от самых первых здешних гоголевских именин, 9 мая 1840 года: гостями их были Лермонтов (в Московском Университете он слушал некогда лекции профессора Погодина по истории) и А.И. Тургенев, Вяземский и Аксаков, Чаадаев и Щепкин, Загоскин и Хомяков, Баратынский и М.Ф. Орлов, Ф.Глинка и И.Дмитриев. Сын Погодина вспоминал, как все беспокоились, чтобы в этот день не случилось ненастья: «Обед устраивали в саду, в нашей знаменитой липовой аллее. Пойди дождь, и все расстроится… Сад был у нас громадный, на 10000 квадратных сажен, и весною сюда постоянно прилетал соловей… Я пускался на хитрость: над обоими концами стола, ловко укрыв ветвями, вешал по клетке с соловьем. Под стук тарелок, лязг ножей и громкие разговоры мои птицы оживали… Н.В. был посвящен в мою соловьиную тайну, но никому, даже отцу, не выдавал меня».
Гоголь, как вспоминали мемуаристы, был то озабочен, то оживлен, много шутил, сам варил гостям жженку, обзывая ее «Бенкендорфом» — за голубой цвет. После обеда с соловьями гости пошли бродить по саду, и Лермонтов наизусть читал Гоголю отрывок из новой своей поэмы «Мцыри».
Это было последнее пребывание Лермонтова в Москве перед отъездом во вторую ссылку на Кавказ.
Вскоре, 18 мая, уехал из погодинского дома и Гоголь – за границу, в Рим, так что именинный обед был прощальным. За месяц до именин, 6 апреля 1840 года, в «Московских Ведомостях» появилось объявление: «Некто, не имеющий собственного экипажа, ищет попутчика до Вены, имеющего собственный экипаж, на половинных издержках… Спросить на Девичьем поле, в доме Погодина, Николая Васильева Гоголя».
Несколько раз Гоголь возвращался в гостеприимный дом на Девичьем поле. 9 мая 1842 года он вновь праздновал здесь именины, уже после выхода «Мертвых душ». Гостями были Нащокин, К. Аксаков, Самарин, братья Киреевские, Аполлон Григорьев, Грановский. В октябре 1848 года, приехав из-за границы, Гоголь, как обычно, остановился у Погодина. Он пытался работать над вторым томом «Мертвых душ». Работа шла тяжело: Н.В. Берг, навещавший Гоголя здесь в октябре и декабре, свидетельствует, что восемь недель Гоголь не мог продвинуться далее одной головокружительной фразы***.
Отношения старинных друзей тем временем портились: Погодин не мог забыть, как в «Выбранных местах…» Гоголь зачем-то назвал его неряшливым писателем и «трудолюбивым муравьем, который никому не принес пользы» (и даже плакал, перечитывая эту строку). Гоголя же тяготили настойчивые просьбы Погодина о сотрудничестве со славянофильским журналом «Москвитянин», который редактировал Погодин – ему казалось, что хозяин рассчитывает на это как на плату за свое гостеприимство.
Дневник Погодина тех дней пестрит то упреками, то ироническими замечаниями в адрес старого друга. Участие Гоголя в праздновании дня рождения Погодина на Девичьем поле в конце ноября 1848 года не помогло – праздник не задался, по мнению Погодина, по вине Гоголя, который должен был стать «гвоздем программы», да не справился с ролью. Погодин заговаривает о необходимости срочного (посреди зимы!) ремонта дома, и Гоголь пользуется благовидным предлогом. В декабре он переезжает в дом Талызина на Никитском бульваре, где и закончились его дни. В доме Погодина Гоголь был еще несколько раз, слушал в 1849-м «Банкрута» Островского и написал похвальный отзыв автору на клочке бумаги, но уже не гостил. В последний раз он приезжал в дом Погодина незадолго до смерти – попрощаться со старым другом и помолиться и причаститься в церкви Саввы Освященного**** по соседству.
Маршал Даву и Пьер Безухов
Самая известная страница истории дома на Девичьем поле «до-гоголевской» эпохи – конечно же, 1812 год. Считается, что осенью, во время французской оккупации Москвы, дом князя Щербатова стал резиденцией наполеоновского маршала Даву, кавалеристы которого размещались поблизости, вокруг Новодевичьего монастыря. Старая липовая аллея, под кронами которой пировали гости Погодина, и обширный пруд в парке, без сомнения, помнили французов. В «Войне и мире» сюда на допрос к Даву, «на правую сторону Девичьего поля, недалеко от монастыря, к большому белому дому с огромным садом», приводят Пьера Безухова: «Это был дом князя Щербатова, в котором Пьер часто прежде бывал у хозяина и в котором теперь, как он узнал из разговоров солдат, стоял маршал, герцог Экмюльский. Через стеклянную галерею, сени, передние, знакомые Пьеру, его ввели в длинный низкий кабинет». Лев Толстой в период работы над романом приезжал в дом Погодина, в том числе за историческими консультациями. Толстой заинтересовался «Историческими афоризмами» Погодина, изданными еще в 1836 году, и позаимствовал у него выражение «дифференциал истории».
По версии историка С.К. Романюка, в действительности маршал Даву останавливался в соседней усадьбе Милюковых, ближе к монастырю (Погодинская улица, 18-20). Однако в воспоминаниях служителей Новодевичьего монастыря о 1812 годе можно прочесть, что по разным поручениям они «ходили к Щербатову» и видели там «генерала».
О ранней истории усадьбы на краю Девичьего поля известно немного. В старину этот обширный участок земли принадлежал Новодевичьему монастырю; в 1747 году он был передан жене генерал-майора И.И. Головина, а в декабре 1808 года перешел в собственность князей Щербатовых. Главный усадебный дом был перестроен в 1815-1816 годах, тогда же были выстроены три пары деревянных флигелей.
У Дмитрия Михайловича Щербатова в те годы часто гостили братья Петр и Михаил Чаадаевы, будущие декабристы Иван Якушкин и Федор Шаховской. Дочь князя Дмитрия, Наталья, была предметом страсти обоих последних, а вышла за Шаховского. Воображение поможет читателю дорисовать сцены в усадебном саду.
Эпилог
В 1856 году Москву всколыхнула новость о строительстве крестьянской избы «в русском стиле» возле барского дома. «Погодинская изба» была подарком историку от его нового друга, мецената и промышленника В.А. Кокорева. Строилась она (вернее, перестраивался старый усадебный флигель) по проекту архитектора Н.В. Никитина. Несомненно, Кокорев и Никитин не раз бывали в доме Погодина на Девичьем поле.
«Древлехранилище» Погодина, скончавшегося 8 декабря 1875 года, еще при его жизни, в 1852 году, было приобретено казной: рукописи пополнили коллекцию Императорской публичной библиотеки, монеты, медали и археологические артефакты поступили в Эрмитаж, а церковные древности – в Патриаршую ризницу Московского Кремля. Библиотеку и личный архив историка после смерти мужа вдова Погодина передала в Московский публичный и Румянцевский музей*****.
Погодин похоронен неподалеку от дома, в Новодевичьем монастыре. В 1880-е годы пустовавший погодинский парк по старой памяти посещали литераторы. «Смотрящие теперь на историческую аллею, которая видала столько даровитых русских людей… только молят богов, чтобы она, по крайней, мере, ушла от топора», — вспоминал Н.В. Берг. Не ушла. Напрасно искать сегодня на Погодинской улице тенистый сад и липовую аллею, которая когда-то шла вдоль улицы, а затем заворачивала в глубину участка, к пруду.
После смерти Погодина усадьба перешла сначала к его сыну Ивану, а затем к его жене Анне. Обширное домовладение разделилось на пять небольших участков, которые постепенно застраивались. В вышедшем в 1958 году фундаментальном описании истории московских улиц П.В. Сытин бесстрастно отмечает: «В советское время «изба» реставрирована. Дом не сохранился». В середине 1950-х целы были еще флигели и часть усадебного сада.
Дом Погодина стал жертвой налета немецкой авиации на Москву осенью 1941 года. В дом попала бомба, он сгорел, и его не стали восстанавливать. Удивительно, что уцелела деревянная «изба». Кроме нее, о погодинском доме напоминает разве что неприметный фрагмент усадебной ограды по Большому Саввинскому переулку. На месте дома с зеленой крышей в 1959 году было выстроено здание для дипломатического представительства.
Опубликовано в журнале «Новая Юность».
___________
*Штатский чин Погодина – статский советник, по табели о рангах соответствовал генеральскому.
**В научном понимании слова, т.е. авторских рукописей, собственноручно написанных документов и писем и т.п.
***Есть и иные свидетельства, например, Щепкина-младшего, о том, что 14 декабря Гоголь в доме Погодина объявил ему об окончании второго тома «Мертвых душ», однако Гоголь сам же и в тот же день их опроверг. Подробности и анализ этой загадочной истории можно прочесть в «Новой Юности» за 1998 год (№ 32).
****Бывшая соборная церковь давно исчезнувшего Саввинского монастыря; находилась в Большом Саввинском переулке во владении 14, снесена в 1930-е годы.
*****Из книжного собрания этого музея, располагавшегося в Пашковом доме, выросла Российская Государственная (бывш. Ленинская) библиотека; сам музей расформирован в 1924 г.
Записи
2 комментария