Бешенство Судьбы
Александр Можаев
Опубликовано Страна.ру
Смутное время является смутным не только в плане тотального помутнения умов и нравов, но и в плане краеведческом — чорт ногу сломит во всех этих номерных государях и труднопроизносимых гетманах, в кровавой чехарде перемещений боевых бригад по карте города. В Москве юбилей окончания Смуты отпраздновали открытием памятника у Ростокинского акведука, на месте лагеря бойцов Второго ополчения. Хорошо, но мало: в центре столицы нет ни пяди земли, не залитой, как говорится, по щиколотку русской и зарубежной кровью в годы Смутного времени. Попытаемся привязать к нынешней подоснове самые колоритные жанровые сцены Лихолетья.
Как известно, в фундамент интриги Смутного времени положено (как тогда считали) детоубийство или (как это теперь называется) медийное манипулирование кровавыми мальчиками. Младший сын Ивана Грозного, восьмилетний царевич Дмитрий, загадочно погиб в городе Угличе 15 мая 1591 года. Историки пришли вроде к тому, что гибель наследника была несчастным случаем и Годунов оказался в прикупе не нарочно. Тем не менее, эта смерть стала настоящим проклятьем России. Можно долго гадать, за что именно — в русской истории все так запутано, что очевидным первоисточником всех бед, и прошлых, и нынешних, можно считать лишь грех Адама.
В 1604 году, на волне наводнивших страну слухов о том, что царевич таки жив, в Россию вторгается польско-казачье войско п/у Лжедмитрия Первого (он же Григорий Отрепьев). Весной 1605-го, в разгар войны, умирает царь Борис Годунов, и армия немедленно берет сторону Лжедмитрия. Самозванец радостно входит в Москву.
Географическая отправная точка всех несчастий — Президентский корпус Кремля, вернее, стоявший на его месте Чудов монастырь, беглым монахом которого, вероятно, являлся Отрепьев. Григорий начал отождествлять себя с последним Рюриковичем в 1603 году, будучи с неофициальным визитом в Польше. Отождествлял, как видно, успешно — не прошло и двух лет, как он уже прибыл в Москву наследовать престол (предварительно устранив законного государя Фёдора Годунова — 16 от роду, два месяца на троне, «мы видели их мертвые трупы»).
Первыми Лжедмитрия встретили Серпуховские ворота — ну, вы знаете, напротив МакДональдса у станции «Добрынинской». Очевидец описывал это судьбоносное событие так: «В тот день можно было видеть многих отважных героев, большую пышность и роскошь. Длинные широкие улицы были так полны народу, что ни клочка земли не видать было. Крыши домов, а также колоколен и торговых рядов были так полны людьми, что издали казалось, что это роятся пчелы».
Длинная улица — Ордынка. Процессия переходит реку по тогда еще наплавному Москворецкому мосту и через Водяные ворота Китай-города въезжает на Васильевский спуск. В этот миг «поднялся сильный вихрь, и, хотя в остальном стояла хорошая погода, ветер так погнал пыль, что невозможно было открыть глаза. Русские очень испугались…». Следующей весной, при въезде в Москву Марины Мнишек, по дороге с Никитской к Воскресенскому мосту пыльное знамение повторилось вновь.
Через 11 месяцев в Москве вспыхнет бунт, Лжедмитрий будет убит и объявлен своевременно выявленным антихристом. Но эти одиннадцать московских месяцев были для Лжедмитрия славным временем — короновался, женился на польской барыне Маринке, построил себе в Кремле роскошный дворец «на польский манер». Собственно, этот манер его и сгубил — русский царь упрямо не хотел ассимилироваться и вообще расслабился. Не ходил в баню, не спал после обеда, не растил бороду, не блюл посты, всё пиры да охота — хорошо быть русским царем! Ходил по дворцу без свиты, на улицах не брезговал заговаривать с простолюдинами. Многое могло бы сойти с рук, кроме одного — панский наймит проявлял крайне подозрительную склонность к раннебарочной, ети ее, музыкальной культуре. А у нас такого не прощают: «Войско бунтует, говорят, царь — ненастоящий!!».
По городу ходили слухи о мятеже, готовящимся братьями Шуйскими, но Лжедмитрий не придавал им должного значения. Лишь услыхав на рассвете вопли кровожадной толпы, Гришка выпрыгнул в окно второго этажа. Этажи тогда были не чета нынешним — расшибся, повредил ногу. Это произошло на южном склоне Боровицкого холма, ниже нынешнего Большого дворца — здесь находился Запасный дворец, на сводах которого самозванец и выстроил свои хоромы, в народе прозванные Блудничьими.
Стрельцы мигом спровадили его на боярский суд, к руинам разрушенного Лжедмитрием жилого Годуновского терема (судя по всему, сейчас это огороженный проезд между БКД и Оружейной палатой). Суд был скор: единогласно постановили, что Гришка «осмелился присвоить себе царство, самое могущественное в мире христианском». Приговор высокородные судьи исполнили сами: боярин Волохин со словами «Вот я благословляю польского свистуна» выстрелил из лука, остальные добили мечами. Привязав тело веревкой за шею, поволокли на Торг, Красную площадь. По дороге остановились у Вознесенского монастыря, вывели из келий вдовствующую царицу Марфу, мать убиенного в Угличе царевича, и потребовали высказать личное мнение — «истинный ли этот ее сын». Она долго молчала, а потом дрожащим голосом произнесла: «Вам виднее».
Тело бросили на Лобном месте, где всячески изгалялись над ним в течение трех дней. Хоронили тоже весело, с приключеньями. Вывезли за город, закопали на убогом кладбище, но в народе пошел слух, что ночами над могилой появляются «какие-то огни». Вырыли, с прибаутками прокатили через весь город на телеге и вывезли вон теми же Серпуховскими воротами, какими недавно он входил в столицу под общее ликованье. И, привязав к столбу, сожгли — ну, там же, у МакДональдса. А прах зарядили в пушки и отправили по ветру.
По Москве тем временем шли страшные польские погромы, которые некий мудрый наблюдатель назвал «неожиданным бешенством госпожи Судьбы». Первый удар приняла Маринкина свита, квартировавшая на Никитской улице. С особым рвением толпа разделалась с ненавистными барочно-польскими музыкантами — «и этих потешников не пощадили…»
На царство «выкликнут» Василий Шуйский, но развеять поселившуюся в умах Смуту сложней, чем прах самозванца. Вновь пошли разговоры о том, что изуродованное, да еще прикрытое шутовской маской тело на Лобном месте принадлежало не Дмитрию, а что истинный-то царь Дмитрий Иоаннович снова ушел лесом и еще ух как вернется.
В 1606 году, в целях пресечения кривотолков, Шуйский велел перенести мощи погибшего 15 лет назад царевича из Углича в Москву. Мощи, заметьте, совершенно нетленные (пошли слухи, что в гробу находилось тело похожего ребенка, может быть, нарочно убиенного). Встреча траурной процессии произошла в Тайнинском — бывшее село на окраине Мытищ, его церковь хорошо видна с Кольцевой автодороги. Здесь гроб был открыт, и на опознание опять вызвали несчастную мать. На этот раз она не смогла произнести ни слова. Потом, при перезахоронении тела в Архангельском соборе, Марфа все же публично поддержала текущую версию, но ситуацию это уже не спасло.
В том же 1606-м к общему хаосу подключился крестьянский герой Иван Болотников, вставший лагерем в Коломенском (дубы которого так же помнят визиты первого и второго самозванцев), в самопровозглашенной должности воеводы условного «царевича Дмитрия». Но Василий Шуйский, хоть и не с первой попытки, в 1607-м с Болотниковым разобрался в традициях времени: пленили, ослепили, утопили.
В 1608 году к Москве подступил Матвей Верёвкин — Лжедмитрий Второй, выдающий себя за спасшегося Лжедмитрия Первого. Взять город штурмом ему не удалось — отряды Шуйского и нового самозванца дефилировали на просторах подмосковных лугов от Химок до метро «Краснопресненская», дважды крепко сошедшись на Ходынском поле (не менее 14000 погибших). Лжедмитрий Веревкин решил обождать и разбил лагерь у стрелки Москвы-реки и Сходни.
Лагерь просуществовал почти два года и был не палаточным городком, а полноценным городом, с бревенчатым острогом и глубокими рвами, с площадями и улицами — предполагают, что размерами он был близок Кремлю. Тушинские краеведы до сих пор спорят о его точном местонахождении. Археологи работали здесь только однажды, в 1898 году, при строительстве Рижской железной дороги. Наверняка можно говорить о том, что сейчас на месте «теневой столицы» Смутного времени находится 15-й автобусный парк. Но может статься, что над ее останками воздвигся и хлебобулочный комбинат, и 13-й микрорайон Тушино, и окружной центр кинологической службы МВД, и даже ручная автомойка. Дико обидно, что исторические адреса такого уровня не то что не обозначены, но даже толком не локализованы на карте современного города.
В 1609 году тушинская банда снялась с якоря «скорым обычаем», но на Москву уже двигалось войско польского короля Сигизмунда. Измученная столица согласилась променять Шуйского на мир с Польшей и 27 августа присягнула на верность польскому королевичу Владиславу. Войско польское вошло в Кремль без единого выстрела, однако Москва скоро об этом пожалела.
Поляки принялись грабить, хамить, курить в храмах и портить девок. Впрочем, до полного беспредела обычно не доходило, беспредельщики наказывались со всей строгостью. Вот, например, картинка, навевающая сложные исторические ассоциации: некто дворянин Блинский, напившись пьян, открыл стрельбу по иконе Богородицы у Сретенских ворот. Московиты возмутились и стали яростно жаловаться польской администрации. Во избежание развития скандала, трагически протрезвевшего Блинского «привели к упомянутым воротам, отрубили на плахе обе руки и прибили их к стене под образом святой Марии, потом провели его через эти же ворота и сожгли в пепел на площади…». Речь идет, кстати, о той площади, где теперь стоит памятник девушке Крупской.
Тем временем патриарх Гермоген освободил народ от присяги польскому королю, инициированной боярами — в воздухе пахло грозою. Поводом для кровопролития послужила ссора между поляками и москалями, произошедшая в марте 1611-го, то ли на Красной, то ли на пресловутой Болотной площади. Город вскипел, интервенты выскочили из Кремля и порубили еще около 7000 горожан, начав (словно в отместку за погром 1605-го) с Никитской улицы. Как писали позже поляки: «без согласия богатых хороших людей было учинено восстание глупыми и пьяными холопами».
«Глупые холопы» рыли рвы и ставили баррикады, польская конница не могла пробиться на Покровку, Москва была зажжена в шести местах и выгорела «от Арбата до Кулишек»: «Пожар был так лют, а горевшие домы имели такой страшный вид и такое испускали зловоние, что Москву можно было уподобить только аду». Улицы и базар (Красная площадь) «были устланы мертвыми, так что негде было ступить».
На следующий день русские овладели Волхонкой, но поляки, выйдя на ещё крепкий лёд Москвы-реки через Тайницкие ворота, неожиданно ударили с тыла, ворвавшись в незапертые Пречистенские ворота и «побили всех насмерть». Тут же подошел из Можайска «пан Струсь с тысячей отборных конников, которые стали рыскать по городу, жечь, убивать и грабить всё, что им попадалось». Последним пало мятежное Замоскворечье, вся Москва была опустошена, «и был плач, рыдание велие и вопль мног».
Но к городу уже подходило ополчение Прокопия Ляпунова — закипели уличные бои, а на Лубянке (против «Седьмого континента») занял оборону князь Пожарский. Занял прямо у ворот собственного двора — нынешний бесхозный №14. Этот дом (одновременно один из главных адресов Москвы 1812-го) встретил двойной юбилей, осыпаясь фасадами, затянутыми в строительную сетку. Он еще не был предметом профессионального изучения, поэтому неизвестно, что в нем сохранилось от самого Пожарского. Но есть данные, что в левой половине дома таятся некие древние части.
В 1611-12 годах Москва была сплошным полем боя. Собственно, от города мало что оставалось: поляки удерживали Кремль и Китай-город, а вокруг простирались «грязь и пепел», средь которых торчали остовы погорелых и разграбленных храмов (сейчас в Белом городе сохранились четыре из них). Основной удар приняли городские стены, тогда завязанные в единый оборонный узел — верхом можно было пройти от Кремля вдоль всего (нынешнего) Бульварного кольца. По ночам русские делали вылазки, шепотом подтаскивали приставные лестницы, забрасывались на стены под огнем мушкетеров. Археологи закладывали немногочисленные шурфы в бывшем китайгородском рву у Политехнического музея — говорят, что он по сю пору полон оружием и доспехами.
По нескольку раз переходили из рук в руки многие башни и ворота Белого города, а Семиверхую башню, стоявшую на углу набережной и Соймоновского проезда, поляки неспроста прозвали Чертовой кухней: москвичи подожгли ее пороховой погреб, когда в башне находилось 300 оборонявшихся поляков. «Пламя охватило все здание, оставалось одно средство: спускаться по веревке к реке. Хотя и там смерть была перед глазами, ибо лишь кто спускался на землю, москвитяне тотчас рассекали его, но наши хотели лучше умереть под саблею, чем в огне».
Гарнизон поляков меж тем был невелик, а к Москве (к лагерю у Симонова монастыря) стягивались десятки тысяч новых ополченцев. Все могло бы закончиться в 1611-м — победа казалась близкой. Но рухнуло из-за свары руководителей, Ляпунов был убит. Но осада продолжалась и русские изнуряли запертых в златоглавую мышеловку голодных поляков «многократными, длительными и ужасающими штурмами». Пару раз к Кремлю пробивались обозы с подмосковной провизией, но её хватало ненадолго. Ели «кошек, и мышей, и людей».
Лишь в августе следующего, 1612 года к городу подошло Второе ополчение князя Пожарского. Ставкой князя стал острог на Остоженке, у церкви Ильи Обыденного. На помощь осажденным подоспел пан Ходкевич, встретившийся с Пожарским за Арбатскими воротами. Это была не просто стычка, но долгая, семичасовая битва с конницей и рукопашной… Многие ли москвичи и гости столицы, проходящие Арбатом, памятуют, что он — суть еще одно поле русской славы?
Несколько дней бои шли по всему городу: немало героев полегло на Пушкинской площади, ареной ожесточенных сражений стали укрепленные остроги на Балчуге, а также в окрестностях Климентовского переулка (вероятно, каменные ядра, найденные в Кадашах и хранящиеся теперь в притворе Воскресенской церкви, являются артефактами того времени).
В итоге русские выжгли принадлежавший врагам Китай-город, «кинув извне огненный снаряд», и заперли поляков в кремлевских стенах. Осада продолжалась до конца октября. Поляки отказывались сдаваться и сдавать награбленное, а голод тем временем стал чудовищным. Сидели, обложившись сокровищами царей, палили по русским из мушкетов крупным жемчугом, но — «хотя золото и драгоценные камни имеют замечательные свойства, они не могут насытить голодный желудок». Кремль насмотрелся видов: «Идучи от церкви Пресвятой Богородицы голову и ноги человечьи у яме нашли у костре; пленников московских пехоте з тюрьмы подавали, тых всех поели; москвича у ворот Никольских гайдуки выскочивши порвали и зараз зъилы; у Китай-городе у церкви Богоявления книг нашли пергаменовых, тем и травою живилися…» Известна история о двух родовитых панах, которые дрались из-за жмурика на дуэли: один обосновывал свои притязания тем, что покойный был в его подчинении, другой — тем, что приходился ему дальним родственником.
Результат очевиден: ровно четыре века назад поляки, излившиеся из Кремля через Троицкие ворота, подписали капитуляцию. На этом бы месте поздравить всех с долгожданной победой и сказать: хорошо, что хорошо кончается. Но это, к сожалению, был еще не конец. Смутное время на то и смутное, что до сих пор непонятно, какой год или событие считать его окончанием. Интересно, что 1612-й как окончательный и победный никто, кроме официальных лиц, всерьез не рассматривает: 4 ноября 1612 года Второе народное ополчение освободило только Москву и прилегающие территории. Чехарда царей и претендентов прекратилась в 1613-м избранием на царство Михаила Романова. Но поляки и литовцы продолжали разорять русские земли до 1618 года, когда обескровленная Русь была вынуждена принять унизительные условия Деулинского перемирия с Речью Посполитой — именно по этому договору к полякам отошел, например, Смоленск. Территории, потерянные Россией в результате событий Смутного времени, удалось вернуть только в середине XVII века, да и то «повезло» — Польша, втянутая в европейскую Тридцатилетнюю войну, не смогла удержать «русский трофей».
Но вернемся, еще ненадолго, к судьбе непосредственных участников русской Смуты. Маринка Мнишекова, бывшая русская царица, жена первого Лжедмитрия, будучи унаследована Вторым, в 1611-м имела несчастье родить от него сына. Случилось это уже после смерти Веревкина, зарубленного собственными же коллегами по соображениям личной неприязни.
Смута была готова сделать новый виток — Калуга, Казань и Вятка уже признали младенца законным наследником. Но первый Романов, государь Михаил Федорович, в ноябре 1614-го закрыл тему самым решительным образом. Трехлетний Ворёнок был публично повешен у тех же Серпуховских ворот. «В это время была метель и снег бил мальчику по лицу, он несколько раз спрашивал плачущим голосом: «Куда вы несете меня?». Но люди, несшие ребенка, не сделавшего никому вреда, успокаивали его словами, доколе не принесли его (как овечку на заклание) на то место, где стояла виселица…». Ничего личного, только политика.
Когда спустя 300 лет Ленин распоряжался о расстреле царской семьи, он тоже не имел в виду ничего личного. Но даже далекий от мистики человек вздрогнет: начало и конец династии Романовых ознаменованы зверскими детоубийствами, причем в первом случае — публичным.
В 1917 году Максимилиан Волошин написал «Деметриус Император» — страшную поэму о судьбе коллективного «царевича Дмитрия» русской смуты, заканчивающуюся словами: «Так, смущая Русь судьбою дивной, четверть века — мертвый, неизбывный, правил я лихой годиной бед. И опять приду — чрез триста лет»…
Записи
9 комментариев