Красное и Белое
Сорок лет назад спасены палаты на стрелке Остоженки и Пречистенки
В марте — апреле 2012 года исполняется 40 лет спасению от сноса двух уникальных памятников XVII века – Красных и Белых палат на «стрелке» Остоженки и Пречистенки. Это одна из первых и самых ярких историй градозащитной борьбы в столице, ставшая своего рода прецедентом и определившая «схему», по которой и сегодня противостоят уничтожению старой Москвы.
Тогда в течение двух месяцев борьбы в кабинетах и на улице, мобилизации общественности и профессионалов, бесконечных писем в разные инстанции удалось переломить мнение высокого начальства и отменить решение о сносе.
В 1972 году ветхие жилые здания по улице Кропоткинской (строение 5 дома №1/2 и строение 1 дома №3 ) были «приговорены» решением Исполкома Моссовета: столицу «чистили» к приезду президента США Ричарда Никсона. Однако Е.В. Трубецкая и Д. П. Василевская — архитекторы мастерской №7 института «Моспроект-3», возглавлявшие обмерно-исследовательские работы, быстро поняли, что под грязными непримечательными фасадами скрываются настоящие жемчужины древнерусской архитектуры, которые надо спасти во что бы то ни стало.
Наступали по всем фронтам. Архитекторы мастерской и привлеченные студенты-добровольцы срочно сбивали штукатурку и занимались «раскрытием», чтобы показать начальству ценность домов. Тем временем в адреса Моссовета, Совета Министров летели письма в защиту зданий. Телеграмму отправили даже самому генсеку – Л.И. Брежневу.
Предлагаем вниманию читателей воспоминания участников тех событий.
I
Елена Владимировна Трубецкая
В 1972 году — архитектор-реставратор мастерской № 7 Института «Моспроект-3». Соавтор проекта реставрации и приспособления Красных и Белых палат. Ниже — фрагменты дневника Е. В. Трубецкой за 1972 год, полностью опубликованные в журнале «Наше наследие» за 1995 год, №№ 35 – 36.
1 марта. С утра мы пришли начать работу. Жители <…> удивлялись и спрашивали, что это мы делаем в их доме и зачем. «Обследование», — отвечали мы. Наиболее беспокойным стало казаться, что тут что-то не так. Они сбегали в ЖЭК, а кто и в райсовет, но ни там, ни там им ничего определенного не сказали. Слухи о том, что какие-то четверо везде измеряют, быстро распространились и проникли в самые отдаленные квартиры, к самым глухим и одиноким старушкам. Никто тогда не предполагал, что через месяц, хотят они этого или нет, здесь никого из жильцов не будет.
С первых часов стали делать зондажи, обнажать кирпичную кладку, где это было возможно. Помогал архитектор из другой бригады Иван Федорович Савельев. Он работал, как бульдозер, и с удовольствием сбивал штукатурку там, где ему намечали. Но у него были две слабые стороны: первая – это работать до обеда, хотя, если было очень надо, он оттягивал обед, вторая – средь бела дня каким-то образом напиваться до чертиков. Дня через три он так и сделал, и мы его прогнали раньше обеда. Но он не уходил. Со своим подбитым осколком кирпича глазом он все ходил вокруг и выпрашивал молоток и скарпель, да еще отвлекал двух других пришедших помощников Володю и Сашу. Саша – высокий, кудрявый с большими серыми глазами, подружился с одинокой Анной Васильевной из дома 1/2 (Красные палаты, адрес по Остоженке. – Ред.), которая после гибели любимого кота была очень сердитая, а Саше разрешила помыться у себя в закуте и переодеться. Скоро и мы стали оставлять в ее закуте скарпели, молотки и халаты, а потом и рулоны ватмана. Но самые драгоценные кроки, то есть зарисовки первых зондажей, и шаблоны всегда носили с собой. Их делали сами на ходу, на бегу, на весу, но делали точно. Приходилось вести исследование и обмерять там, куда в тот час можно было попасть.
Жильцы привычно ходили на работу и квартиры запирали, а нам иногда казалось, что вся эта кутерьма происходит «понарошку».
2 — 14 марта. Работали только на двух зданиях – нижних палатах и верхних. (Красные и Белые палаты соответственно. – Прим. ред.) С угловым домом (дом Лопухиных на «стрелке» Остоженки и Пречистенки. – Ред.) было спокойнее: мы наивно думали, что его-то, охраняемого государством как исторически-мемориальный памятник архитектуры, предстоящий ураган не коснется.
Структура, да и архитектура двух каменных домов с пристройками была неясна, а времени оставалось очень мало. Так мало, что искусствовед Алеша Клименко кликнул клич в МГУ на филологическом факультете.
2 — 14 марта. Внутри домов с исследованием было сложнее. Высокая красивая Надя с добрым лицом разрешила отодвинуть коврик на стене, чтобы посмотреть кладку там, где от сырости отвалилась штукатурка. Она с мужем жила в двадцатой квартире дома 1/2 на первом этаже и вот-вот должна была родить. А первые зондажи над своим сундуком в галерее второго этажа нижних палат нам разрешила сделать мама маленького, тихого, глазастого Максима. Но нам здесь не везло – в местах зондажей открытая кирпичная кладка была сплошь переложена в конце XIX века при ремонтах. Мы с Диной Петровной (Василевской. – Ред.) метались между двумя домами, стараясь где только можно обнажить кирпичную кладку, чтобы понять здание и его древнюю структуру. К концу первой недели стало ясно, что оба эти дома – незаурядные строения.
В это время в ЖЭК Фрунзенского района стали вызывать первую партию жильцов из «наших» домов. Когда им объявили, что через неделю их будут выселять, палка в муравейник оказалась воткнутой. Жильцов в трех каменных домах было много: 18 семей в доме 1/2 строение 5 (в нижнем этаже нижних палат, в подвале – художник и склад посуды Захарченко), 15 семей в доме 3 по Пречистенке (в подвале верхних палат – склад приборов и «Пончиковая» на углу). Около 30 семей в двухэтажном угловом доме на площади. Остальные строения не были очень интересными даже для обследования. Да к тому же времени на них не полагалось.
Страсти закипали неравномерно: некоторые семьи относились к событиям более или менее спокойно и даже радостно. Другие – их большинство – с ужасом. Хуже всего было старушкам, местным старожилам, которые здесь родились и выросли. Нам было некогда разговаривать, и мы отделывались более или менее вежливыми фразами, сами не зная, чем все это кончится.
15 марта. Утром из окна дома 3 (Белые палаты, адрес по Пречистенке. – Ред.) мы увидали, что по двору ходит много народа, большая как бы комиссия. Были среди них знакомые из Всероссийского общества охраны памятников и культуры (ВООПИиК), из Министерства культуры РСФСР, из разных московских обществ.
Прошмыгнув из одного подвала в другой, мы наконец застали жильца-художника под сводами его комнаты, которую он только что выхлопотал для работы в аренду у ЖЭКа. В этом сводчатом помещении мы должны были связать диагонали промеров и взять высоту шелыги свода. Художник, на свои собственные денежки с трудом отремонтировавший кусок подвальчика, выгребал груды мусора после уехавших недавно жильцов «на улучшение жилищных условий». Он грустно ворчал: «Что за слухи дикие – дом-то старинный, как можно его так просто снести. Вы не знаете?» — «Мы не знаем, спросите вон ту комиссию, может, они знают». В это время комиссия медленно приближалась к дому, где мы сидели в подвале и мерили рулеткой диагональ. «Вот здесь либсоновские архитекторы, они нам сейчас покажут, чего тут» (Владимир Яковлевич Либсон – в то время руководитель реставрационной Мастерской № 7. – Ред.)
Председатель комиссии, по-видимому, созванной ВООПИиКом, А. А. Кривонос из Министерства культуры, объяснял что-то какому-то дяде, похоже, из исполкома. Дина Петровна взялась показывать нижние палаты, я — верхние. Чертеж плана нижних палат уже начал выявляться, а верхних – нет. Там столько этажей, лестниц и лестничек, перегородок и чуланов! Но зато там открытый фрагмент венчающего карниза и белокаменное завершение окна 3-го этажа, со стороны пристройки XIX века, на лестнице. Можно было прикоснуться. Основные раскрытия древних фрагментов этого дома уже стали видны с улицы, что было очень важно (для власть имущих): окно 2-го этажа с решеткой, фигурное белокаменное завершение окна третьего этажа и венчающий карниз. Этого одного было достаточно, чтобы понять ценность зданий.
Посмотрев раскрытия, большемерную кладку, детали, компетентная комиссия пришла к выводу, что здания действительно относятся к XVII веку, сохранившему свои первоначальные формы, о чем надо составить письмо и немедленно отправить в Совет Министров РСФСР. Для написания такого письма половина комиссии под предводительством Маргариты Сергеевны Шишляевой – заместителя председателя районного Общества охраны памятников, она же – заведующая Погодинской избой, где это общество размещалось, — отправилась туда. Позвали и нас с Диной Петровной.
В Погодинской избе, за Пироговскими клиниками, оказалось очень приятно: очень чисто, тепло, тихо, просторно и уютно. Письмо писали долго. Под конец стало жарко. Вспомнили статью Посохина – главного архитектора города в февральском номере журнала «Юность» (№ 2 за 1972 год) о заповедных улицах Москвы, в числе которых были и Метростроевская, и Кропоткинская. Вспомнили и о декрете Ленина. После того как письмо-заключение о несомненной ценности комплекса трех зданий – впервые прозвучало так – то есть двух палат XVII века и углового дома XVIII – XIX веков – было написано в черновике, компетентные члены разошлись. Белые двери под красивой вывеской «Погодинская изба» закрылись и были заперты на ключ.
16 марта. Вечером в Доме архитекторов в Гранатном переулке творилось что-то невообразимое. Н.Н. Соболев (инспектор по охране памятников Москвы) делал доклад «План реставрации памятников архитектуры города Москвы на 1972 год» с последующим «общественным обсуждением». Пришло много народа. <…> Председательствующий Л. А. Давид (Лев Артурович Давид, архитектор-реставратор. – Ред.) несколько раз останавливал волнующуюся аудиторию. Доклад Соболева еще не начался. Аудитория, вместо обсуждения на тему, спрашивала, заявляла, негодовала по поводу срочного сноса домов в городе, в том числе на Кропоткинской площади. Н.Н. Соболев, после короткого доклада, сидел красный как рак и главным образом молчал. Он многое спасал и спас, но многое не смог: его подпись и протесты умели не замечать и игнорировали подчас. За последние годы не только поставлено на охрану, но и снято с охраны много домов и храмов России.
Резко выступал старший Тыдман (Владислав Петрович Тыдман, инженер. – Ред.). Он всегда, не опасаясь ничего, резал правду. Как всегда с жаром сказал наш Либсон о том, что надо беречь старую неповторимую Москву, а не ломать. Под конец и я не вытерпела, сказала, что дом 3 с его только что открытыми белокаменными окнами 3-го этажа и венчающим карнизом, то есть трехэтажные палаты XVII века – редкость для Москвы. Давид давно уже перестал осаживать выступавших не на тему доклада и в заключение сказал, что если всех так беспокоит Кропоткинская, то давайте напишем и пошлем от Союза архитекторов протест против этого сноса. Кажется, от Союза так и не послали, а письмо той компетентной комиссии послали. Потому что назавтра в Моспроект-3, в нашу мастерскую № 7, пришел сам А.А. Кривонос и принес на подпись письмо на бланке – в Совет Министров, Кочемасову. Между прочим, в окончательной редакции тут было как-то странно упомянуто об угловом доме.
Итак, прошло почти полмесяца напряженной работы: обмерялись одновременно три здания. Везде приходилось просить прощения за беспокойство. Где можно было, отдирали обои, сбивали штукатурку и между перегородками искали, искали первоначальные стены и своды. Надо было – времени не оставалось никакого – понять структуру древних палат, чтобы попробовать вычертить планы этажей. Собирали воедино раскрытия, сделанные студентами-филологами, кроки, сделанные нашими техниками, и наши размышления. Становилось ясно, что снова хотят снести в центре Москвы каменные ценные здания XVII, XVIII, XIX веков. Значит, снова надо биться за них, хотя Дина (и не только она) считает, что это бессмысленно. Бросаясь в неравный бой, вспомнили, что наши соседи – Книжная палата (дом 4 по Метростроевской улице) маются от тесноты – их тоже хотели сносить, но почему-то передумали. Пошли в Книжную палату <…> и оказалось, что они не возражали бы иметь такие домики и готовы написать, куда следует, чтобы их не ломали.
17 марта. <…> Владимир Яковлевич Либсон попросил художника Карла Карловича Лопяло сделать перспективы домов с разных точек. Карл Карлович, всегда улыбчивый, готовый придти на помощь, опираясь на свою палочку, ходил во дворе по снегу, выбирая нужные ему видовые точки и делая зарисовки с натуры. На одном наброске получился на первом плане угол дома с деревянной двухэтажной верандой, пристроенной к каменному углу со двора. На снегу – детская колясочка, на веревке – сохнет белье, а в глубине – нижние палаты. Лопяло всегда изображал их во всей будущей или бывшей красе с обязательным деревянным верхним этажом. Он все мечтал, что мы его найдем, и на своих перспективах всегда рисовал его. Надо сказать, что на нижних палатах мы его нашли под чердаком в виде следов в кирпичной стене белокаменных ступеней. Ступени вели наверх из сеней, где открылась довольно редкая по форме круглая кирпичная лестница XVII века. Вторым доказательством существования третьего деревянного этажа нижних палат было несколько рядов большемерного кирпича выше венчающего карниза.
В этот день ушли с Кропоткинской пораньше. Купили в палатке апельсинов и яблок и пошли в мастерскую на Маяковку отметить мой день рождения. Нас ждали, стол был накрыт у окна, трогательно лежали подарки- книга и цветы. Кипящий пузатый самовар – идея Натальи Григорьевны Крейн. Галя Мехова (Галина Ивановна Мехова, историк Москвы. – Ред.) прочла стихи-посвящение. Чинно посидели, попили-поели и сразу после чая сели за проект реставрации палат, вернее, решили впервые попробовать на ватмане, что же получается.
21 марта. <…> Везти эскизы в Совет Министров на Делегатскую улицу досталось мне. По телефону секретарша научила куда нести. От Маяковки это было близко. В шикарном вестибюле великолепного особняка преградила путь охрана, которая понятия не имела, куда идти и кому все это нужно. Через некоторое время охрана смилостивилась, позвала проходившего человека и попросила позвать кого-то. Пришла равнодушная тетя, забрала большую нашу папку с чертежами и бесстрастно удалилась. Правда, на папке велела написать «Моспроект-3. Мастерская № 7. Либсон». В этот час мы были полны надеждой на Кочемасову силу и пошли налегке отметить в мастерской день рождения нашей чертежницы Наташи Крученовой.
22 марта. Придя на следующее утро на Кропоткинскую, узнали, что некоторым жильцам начали давать смотровые ордера. Они уже ездили, кто в Бирюлево, кто в Матвеевское смотреть. Плохо дело.
По совету брата Иллариона (художник Илларион Владимирович Голицын. – Ред.), остро все переживавшего, решили сегодня же обратиться за помощью в Союз художников РСФСР. Илларион заранее там переговорил, с кем нужно, и я пошла на Гоголевский бульвар. «Нужные» художники сидели на самом верху большого дома с колоннами в маленькой комнатушке и с готовностью выслушали тираду об обреченных домах. Там был художник Андрей Горский. Он как раз ревностно занимался охраной неохраняемых государством памятников архитектуры, делал фотовыставки с видовыми точками. Стали сразу сочинять наметки письма от Союза художников «во спасение».
Письмо было послано.
Народ на тротуарах останавливается, смотрит, удивляется. Многие спрашивают: что это за дома? Почему их надо ломать? Или: зачем их надо сохранить? Каждому интересующемуся стараемся объяснить: это редкость для Москвы – ансамбль двух- и трехэтажных домов XVII-XVIII веков, оформляющий одновременно угол обеих улиц и площадь. <…>
Теперь все уже знают, что к 1 мая 1972 года дома запланированы к сносу. На их месте должен быть или сквер, или еще что-то. Некоторые слышали, что не сквер, а стекляшка «Шоколадница». Другие говорили, будто памятник Кропоткину.
24 марта. И все-таки кирпичный свод, который искали накануне на втором этаже верхних палат, нашли рядом. Уже в потемках напали на его след. Он оказался цилиндрическим в виде арочного среза на стене под штукатуркой и перекрывал огромную двусветную белокаменную, угловую палату, небольшую часть которой занимала «Пончиковая».
Инженер Мосинжпроекта Оля Бычкова – постоянный участник устройства будущих скверов после сноса домов, говорит: «Замучилась я на всех Никсоновских объектах – Волхонка, Якиманка, Кропоткинская – ничего не успеваю».
Летит старая, сложившаяся, повидавшая виды Москва. Погода жуткая – снег с дождем. Холодно. Много снега намело везде – во дворах, на тротуарах, на крышах…
29 марта. Оцепили Волхонку около Большого Каменного моста, подогнали технику валить, крушить старые дома без разбору.
На Кропоткинской срочно вывозят жильцов: во дворе палат стоят военные грузовики и фургоны. Молодые ребята в военной форме грузят вещи, людей и увозят, многих насильно, кого куда, в разные края. Беременную Надю хотели увезти в далекий неблагоустроенный район новостройки Бибирево. Она с мужем еле успела выхлопотать квартиру поближе, пусть старую, «за выездом». Старушки плачут, одна семья заперлась и никого не пускает. Некоторые, наоборот, довольны – в новые края… Все больше пустых развороченных квартир, куда мы сразу проникали с рулетками, молотками и скарпелями, продолжая исследование зданий: правда, еще сквозь очень мешавшие перегородки и перекрытия.
Настя – уборщица одна из первых покинула свое убежище под лестницей. <…> Вход в ее комнатушку был под главной лестницей, единым маршем, с Кропоткинской, ведущей на 2-й этаж. Окно было со двора и почти вровень с землей из-за перепада земли. Потом, когда всех смело «могучим ураганом», мы ходили из нижних палат в верхние через это окно.
Около Насти проживал просторно и вальяжно милиционер с женой и дочкой. Однажды он держал нам рулетку, а после страшно ругался, когда мы откололи у него за дверью кусок штукатурки, тщетно пытаясь найти металлическую кованую связь XVII века. <…> В коммунальной кухне этих квартир свод оказался подшивной. Он опирался на перегородки и долго нас путал. Так отделал свое жилье один из последних владельцев дома. А первые, то есть строители палат, пока оставались неизвестными, несмотря на изыскания в архивах наших искусствоведов. <…>
Потомки последнего владельца дома № 3 Воскресенского жили на самом верху, со двора. Тихая, седая, маленькая старушка, с добрыми голубыми глазами, сидя со своим шумным обрюзгшим мужем, казалась юной и изящной, но рассказать о доме она почти ничего не сумела, хотя мы расспрашивали очень вежливо и тактично. Была ли тут дверь? Не было ли здесь за дорогими обоями окна? Обычным методом – методом зондажей – действовать мы пока не решались. <…>
Множество перегородок, надстроек и внутренних лесенок не давали как следует обдумать первоначальный план палат и вычертить его, наконец. Получалось так, что в очень важных для исследования местах были или перекрытия, или панели, или туалеты и ванны плюс крайне сердитые хозяева. Нас кляли, не стесняясь.
И вот настал день, когда все завертелось, все пришло в движение, как по мановению страшной волшебной палочки: всем жильцам и этого дома выдали ордера на новое жительство и стали торопить с выездом.
30 марта, четверг. Каждый час уезжали люди — и незнакомые из углового дома, и знакомые из обоих палат; с некоторыми успели подружиться.
В эти часы Саша из бригады Казакевич (Инесса Ивановна Казакевич, архитектор-реставратор. – Ред.) взял большую кисть и белила и, стоя на наспех сбитой лестнице, расписывал наличник окна на втором этаже нижних палат. Расписывал точно по стесанному кирпичному следу и эскизам Дины Петровны Василевской. Решили тут же, что надо покрыть временной известкой и остальные выявленные следы деталей XVII века, то есть гирьки всех окон, междуэтажный карниз и лопатки (это чтобы было понятно высокопоставленным). <…>
31 марта, пятница. К вечеру вновь затеплилась надежда после того, как уже в сумерках на Кропоткинскую пришли из Союза архитекторов Петр Дмитриевич Барановский, Лиза Караваева и старший Тыдман. Они стояли в нижнем опустевшем дворе. Петр Дмитриевич пришел сюда впервые, хотя был в курсе всех чаяний, надежд и раскрытий. Он ходил в Союз хлопотать о сохранении домов на Кропоткинской площади. Попросил показать ему окна XVII века, раскрытые на фасадах нижних палат. И своды он хотел посмотреть, и сегодня же, и окна верхних палат, и сегодня же. Чтобы не идти кругом, несмотря на свои восемьдесят лет, он легко вспрыгнул на старый чемодан под Настиным окном, на широченный подоконник и оттуда, через разбитое стекло — в грязный снег. В.П. Тыдман – за ним. Оба с интересом сначала поглядели окно с белокаменным резным наличником дома 3, погладили фрагмент венчающего карниза с поребриком (над полом в антресолях) с обмазкой XVII века, гладкой, как мрамор. После этого Барановский хотел мчаться смотреть расписанное по следам окно нижних палат. Тем же ходом пошли обратно в нижний двор. Владислав Петрович не решился снова прыгать через Настино окно, а пошел через Метростроевскую и Кропоткинскую площадь, вокруг углового дома – иначе не пройти, а потом куда-то исчез.
Когда мы с Барановским пришли в нижний двор, сумерки сгустились и было просто темно. Вокруг не было ни души, и даже уличный шум сюда не проникал. Петр Дмитриевич почти бегом подошел ко второму с краю окну главного фасада и, взглянув вверх, увидел намалеванный сегодня днем Сашей Гришиным шаблон завершения. Вдруг, не успела я оглянуться, как он быстро полез на лестницу, которую после дневных фотосъемок отодвинули наспех и не закрепили. Она стояла боком, к тому же наклонно, касаясь стены одной слегой. «Петр Дмитриевич, лестница не закреплена!» — «Ничего, ничего», — и лезет выше. «Петр Дмитриевич, назад!» — «Ничего. Ах, настоящее нарышкинское барокко. Да, да!» — «Петр Дмитриевич, слезайте немедленно! Дина-а-а! Сюда-а-а!» — ору диким голосом в темноте. От ужаса, что старик сейчас полетит на моих глазах вместе с лестницей, крик получился дикий. Но его, кроме Барановского, никто не услышал. Дина и Лиза Караваева были далеко и высоко. Он бормотал что-то и не думал спускаться; где-то наверху, в темноте надо мной парили подошвы его сапог. Когда он слез, тихо сказал в пространство, что обычно от строго Петра Дмитриевича не услышишь: «Какие же вы тут молодцы!»
В полной уже тьме выбрались из нижнего двора и на улице встретились с Диной Петровной и Лизой Каратаевой. Облокотившись на штабель щитов из свежего дерева, стояли и слушали тихого Барановского. Он рассказывал кратко, что происходило три часа назад на конференции Московского Общества охраны памятников архитектуры, которая открылась в Большом зале Центрального Дома архитекторов.
2 апреля, воскресенье. <…> Днем пришла бригада подрывников и на верхних палатах присматривались, с чего начать. На вопросы о сроке называли 5 апреля, велели нам быстрее сворачиваться. Отключили воду. Ходим грязные, руки моем в мокром, грязном снегу.
Щиты вокруг обоих домов ставят вовсю – зловещее зрелище. <…> Что же письма и комиссии? Где же ответы на коллективный зов?
Вечером, уложив спать детей, взяла перед сном синий молитвенник моей незабвенной бабушки Анны Сергеевны Голицыной и в отчаянии открыла его на счастье. Открылся канон покаянный ко Пресвятой Богородице: «Ко благоутробию Твоему, Владычице, припадаю: не отрини мене, но виждь мою скорбь и избави всякого осуждения, мук многообразных…» Стало светлей на душе. Пришел с работы мой муж (Андрей Владимирович Трубецкой, биолог – Ред. ) и сказал: «А пошлите-ка вы телеграмму в Кремль, Брежневу». Тут же, на тетрадном листке, набросал текст.
А что же, однако, терять уже нечего. Письма не помогают.
3 апреля, понедельник. На верхних палатах полно народа. Все квартиры свободны, ветер гуляет, окна и двери хлопают. Чемодан с молотками, скарпелями, варежки и халаты оставляем теперь в Книжной палате у главного инженера Олега Петровича Кононенко или у вахтера за столом. С утра в мастерской на Маяковке бурно обсуждали проект телеграммы в Кремль. Решили, что посылать надо от имени начальства мастерской № 7, на что начальство не согласилось. Тогда решили послать сами.
Текст телеграммы получился почти в неизменном виде против вчерашнего домашнего наброска, составленного в основном Андреем. <…>
Посылать решили срочную, сейчас же. Подписали 14 человек: Трубецкая, Хаславская, Казакевич, Крейн, (неразборчивая подпись), Третьякова, Мехова, Ильенкова, Рубен, Омарова, Мусянкова, Г. Васильева, Клименко, Андреева. Сходить на почту вызвалась Виля Хаславская. С ней пошла Оля Верченко. Там в высшей степени удивились, не хотели принимать, но приняли. На квитанции – 9 р. 80 к. и число на печати – 3.IV.72.
А мы пошли на Кропоткинскую.
Несмотря на учебный день, на палатах было несколько студентов. И они очень взволнованы предстоящим сносом домов. За прошедший месяц они много перевидали интересного, раскрывали, узнали, полюбили. Так как все уже раскрыто настежь, то все время с улицы приходят интересующиеся и спрашивают, что тут такое, или чем помочь.
На противоположном тротуаре, у аптеки, постоянно стоит куча прохожих, глазея на раскрытые окна, одно из которых почему-то даже с решеткой и почему-то находится в простенке между привычных окон знакомого невзрачного дома.
Днем было коротенькое совещание у Монастырского и Кононенко в Книжной палате. Оказывается, директор Чувиков ходил в свой Главк и получил разрешение на посылку письма, то есть Главк должен был подписывать прошение о домах.
После обеда работали на 2-м этаже верхних палат, то есть искали под главной лестницей пилястру, а над ней – пяту свода.
Пришла Галина Федоровна Быкова из нашей мастерской – председатель секции Союза архитекторов. Стоим втроем в полумраке наверху лестницы, обсуждаем что-то. Смотрим, к нам лихо поднимается с улицы черный человек, с виду начальник – ищет архитекторов. Спрашиваю его: «Вы свой или чужой?» Вдруг Быкова говорит: «А, Глеб, здравствуй, вот сейчас посмотрим, кто он – свой или чужой». Рукопожатие с улыбкой. Глеб Васильевич Макаревич – правая рука Посохина, главного архитектора Москвы – оказался свой. Он приехал после заседания у Посохина посмотреть, что это за дома такие, из-за которых шум, и, кроме того, ему нужен был Либсон, чтобы взять у него материалы по домам и отвезти сейчас же шефу. Либсона тут не было, а материалы по домам, то есть наши чертежи, лежали в мастерской на Маяковке. Или Дине, или мне надлежало все бросить и ехать в шикарной черной «Волге» на Маяковку, а потом назад. Без меня, оказывается, на Кропоткинскую приходили Барановский, Ревякин и Петряева. «На данном этапе мы, кажется, победили», — тихо сказал Барановский, хотя рабочие СМУ-67 продолжают ставить щиты вокруг палат и говорят, что приказ ломать – 5 апреля.
К вечеру на палаты пришел Николай Николаевич Соболев – начальник инспекции по госохране памятников архитектуры Москвы. Дина Василевская спросила у него, есть ли надежда на спасение палат. Он сказал спокойно: «Нет, 99,9 из 100, что сломают».
4 апреля, вторник. Остался один день. Погода жуткая. Ветер. Идет снег с дождем. Пришли с утра двое и с видом хозяев взялись за работу: отключили внизу на лестнице верхнего дома рубильники, перерубили топором толстые кабели и все ворчали: «И чего только возятся с этой рухлядью, сломать скорее, да и все тут». Сказали, что взрывать не будут из-за близкого под ними метро, а будут ломать бабой.
После их ухода дома погрузились во мрак. Зажгли свечи. Не заметили, в какой момент появился на этажах незнакомец в шляпе, со штативом. Стал спрашивать, растягивая слова: «Скажи-ите, пожалуйста, а где здесь фре-е-ски?» — «Здесь нет фресок», — рявкнули мы из клубов зондажной пыли (снова и снова зондажами проверяли схему древнего первоначального ядра палат). «А вы не знаете, ведь э-этот дом бу-у-дут ломать?» Тут нас с Диночкой неудержимо одолел нервный смех. «А где здесь решетка и мо-ожно ли ее сфотографировать?» — «Можно».
С Академией художеств на Кропоткинской площади наладили связь Миша Кудрявцев из Генплана (Михаил Петрович Кудрявцев, архитектор, историк Москвы. – Ред.) и Тюлин. Академик Томский должен придти сюда сегодня в 2 часа. (Не пришел, придет завтра в 11 часов.) Миша – спасибо ему – принес такую вкусную ржаную лепешку. Ели, преломив на ходу.
Напряженно, многолюдно.
Отключили отопление. Работаем в темноте, в мокрой обуви, грязные. В разбитые окна – ветер со снегом. На 3-м этаже верхних палат под подшивными фанерными ложными сводами открываются подлинные распалубки древнего кирпичного свода угловой огромной палаты. Первозданная красота с гладкой известковой обмазкой. Шелыга этого свода сломана, то есть верх свода. Вылезали в отверстие на чердак. На уровне венчающего карниза – стены кругом из белокаменного кирпича. Так как все палаты 3-го этажа были сводчатые, выхода на чердак не было нигде, а следовательно, не было здесь и третьего деревянного этажа, как мечтал Карл Карлович. Виталик Желяков раскрыл на 2-м этаже, над подшивным потолком, свод вторых малых сеней, а самих сеней нет. Никак не можем понять. Входы в палаты 2-го и 3-го этажей где-то здесь должны быть, их тоже нет. Зато – подлинная печура: арочная ниша, да еще с дымоходом. Здесь была печь. А со двора – остатки крыши.
Либсон несколько раз прибегал, выпрашивал у всех двушки – позвонить из телефона-автомата Макаревичу. Показ материалов по палатам Посохину не состоялся, отложили на следующий день на 3 часа. Решится, может быть, судьба домов, судьба наша, судьба Старой Москвы, за которую бьются вот уже месяц все те, кто понимает, что обязан это делать до последней капли надежды.
Пришел Монастырский из Книжной палаты посмотреть на дом, который, как знать, может быть, будет их. С директором Чувиковым ходили по этажам, обходя груды мусора и завалы. Понравилось.
Много народа ходит: художники, прохожие, школьники. Трое мальчишек лет по 12, просят инструмент посбивать штукатурку вокруг окон 3-го этажа внутри дома. Не даем, нет лишних скарпелей. В перерыве, когда наши ребята пошли перекусить, пришли те же три мальчика, просят посбивать. Дали ненадолго. «Не будут ли вас мамы ругать, грязно ведь?» — «Нет, за это не будут». Может быть, это будущие реставраторы или историки? <…>
А после четырех пополудни к палатам подкатила черная «Волга», из нее вылез Макаревич, пожал нам руки, сказав: «Спасли два дома», — сел в машину и укатил. Мы с Инной Казакевич как стояли, так и упали друг другу в объятия. Но настоящей радости не было: постоянное за последние недели тревожное чувство не прошло ни теперь, ни потом: борьба шла за три дома, материалы выпущены по трем домам, везде описывали три здания палат. И что значит «спасли два дома», когда на глазах у всех продолжают деятельно готовиться к сносу всех зданий.
Правда, оказывается, в какой-то момент из ГлавАПУ срочно затребовали вариант генплана только с двумя зданиями палат XVII века, и он был сделан П.Д. Барановским, который с утра 3 апреля сидел у Посохина и присутствовал при категорическом его отказе ходатайствовать об отмене решения о сносе всего угла на Кропоткинской площади.
На обмерах всех трех домов работают бригады Игнатьева (Георгий Константинович Игнатьев, архитектор-реставратор. – Ред.), Казакевич и Жаворонковой (Евгения Петровна Жаворонкова, архитектор-реставратор. – Ред.).
5 апреля, среда. Первыми на Кропоткинскую с утра приехали Дина Петровна, Инна Казакевич с Женей Жаворонковой, потом присоединилась и я. Все мы испытывали одинаковое чувство тревоги: вдруг ночью дома коварно начали ломать, что практиковалось за последние годы. На площади – тишина. Техника – наготове. Дома – стоят. Подрывников нет, рабочих нет. Никого. Никто в тот день так и не пришел. Но нас очень огорчило одно обстоятельство: этой ночью разломали низ керамического камина на 3-м этаже верхних палат. Именно этого опасаясь, накануне перед уходом забили обе двери. На стене около камина Саша Гришин углем нарисовал стрелу с черепом и написал что-то угрожающее, вроде «заминировано». Деревянное резное обрамление двери злодеи почему-то не тронули. Мы осторожно разобрали резные полуколонки и картуш и отнесли его к соседям, в Книжную палату. Камин, вернее, его остатки отвезли на машине в Коломенское. (Накануне он был зарисован и сфотографирован).
Множество приходящих и проходящих не дают работать. Барановский, Томский и начальник ЖЭКа Ленинского района приходили смотреть. У последнего просили организовать охрану из милиции на ночь. <…>
Полное безвластие. Хозяев у домов, оказывается, нет вовсе: ЖЭК – уже не хозяин, Книжная палата – еще не хозяин. Дома нигде не числятся, ни в жилом, ни в нежилом фонде Москвы.
«Деловые» люди продолжают снимать полы, уносят, увозят газовые плиты, рамы, железо – кому что надо. Не «деловые» — продолжают просто шляться, громить и гадить. Полный погром.
Мы, вися в воздухе, продолжаем на свободе исследование зданий XVII века. Темп исследования не снижается. Обмеры уже археологические, фотографии – сопутствующие обмерам.
Мокрые, холодные, грязные, со свечами. Кто знает, может, это все-таки последний день.
Работали дотемна: Дина, Инна, Женя, Адель, Наташа, Иван Федорович, Игорь, Саша и я – коллеги по мастерской №7.
6 апреля. Великий четверг. Солнце с утра – впервые за долгие последние дни. На площади – зловещая тишина. Во дворе – никого. Щиты вокруг домов стоят. На щитах повешена вывеска «СМУ-167 Мосстрой-1». Когда ее повесили, не заметили? Вечером? Техника стоит, рабочих не видно. С утра начали обмеры углового, так называемого Лопухинского дома: надо было просмотреть, что делали «комсомольцы-добровольцы» по субботам. Уговорились пойти внутрь в сводчатые палаты подвала в длинном крыле по Пречистенке. Стены и своды подвала – в хорошем состоянии. Глубоко под землей – одностолпная палата, судя по кирпичу, поздняя постройка (маломерный кирпич, на цементе). Странно. Вход в нее – со двора, недалеко от нижних палат. В бывших квартирах углового дома в обоих этажах разгром: груды старых ботинок, тряпок, сломанные стулья, брошюры, вспоротые матрасы; в темных углах нагажено, мокро, холодно. Электричества нет. Правили обмеры; одновременно, по очереди, сопровождали фотографа И.С. Астрова, вызванного на съемку. <…> Мы переходили по подвалу из палаты в палату, двигаясь вдоль улицы к площади. Вид подземного ритуала был торжественным и таинственным. Горело три свечи, на что я обратила внимание в конце съемки и подумала подсознательно о чьей-то кончине. <…>
7 апреля, пятница. Сидим, чертим, не разгибаясь, в мастерской. Дина – планы. Я – фасады. Хотим повесить над нашими столами объявление «нас нет». Чувство тошноты и неуверенности не проходит. Напряжение не спадает. Либсон говорит что-то неуверенное, вроде того, что «будто бы МК еще не решил».
За субботу и воскресенье все может быть. Возьмут и смахнут, как недавно сломали церковь Иоакима и Анны на Якиманке за одну ночь. Там были подписаны все письма и прошения, чтобы не ломать – хлопотала наша замечательная Елизавета Михайловна Караваева, — сломали.
Работаем, не поднимая головы, чтобы, пока еще не поздно, пока дома стоят, домерить то, что пропустили в спешке. <…>
А после обеда в нашу комнату входит главный инженер А.А. Чугунов и сообщает мне: «Звонят из МК, вас просят подойти, пожалуйста». Прихожу в кабинет начальства. В трубке: «Как фамилия?» — «Трубецкая». – «Вы посылали телеграмму Брежневу?» — «Посылали». – «Вам надо придти завтра, в 10.00, в Московский Комитет партии по адресу Старая площадь, 10, 2-й этаж, комната… Отдел культуры». Спрашиваю трубку: «Зачем?» — «Придете, узнаете». – «А все-таки?» — «Сообщить, что решение принято о сохранении двух зданий XVII века. Об угловом доме было совещание и его, видимо, не сохранят». <…>
11 апреля, вторник. Когда утром, около 10 часов, вышла на площадь из метро, углового дома уже наполовину не было. Все оцеплено, треск, жужжание, буханье… Разваливали бабами. Народа на тротуарах много, около булочной не протиснуться, хотя троллейбусы ходят. Иду, а слезы сами собой текут и все застилают. <…> Во дворе стали смотреть на поле боя с высоты подпорной стенки. Как ловко крошат! Тихий, добрый, видавший виды дом, погибает молча, принеся себя в жертву, спасая старейших собратьев.
Вечная память.
Как бы в утешение, прохожий, смотревший по соседству на разрушение, сказал: «А вон ентот дом не сломают, ему 800 лет, в ем музей будет».
Записи
14 комментариев