Бульвар цветных воспоминаний
Сегодня столица простилась с легендарным журналистом, старым москвичом, уроженцем Петровки Валерием Джемсовичем Дранниковым. Выражаем соболезнования родным, друзьям и коллегам Дракона. Публикуем его краеведческий очерк о Цветном бульваре, написанный в 2002 году для журнала «Большой город».
И где же мой Цветной бульвар? А нет Цветного бульвара. Уничтожен, разгромлен, перекопан, как безродное неудобье. Песчаная пустошь вместо изумрудной травы протянулась от здания цирка до самой Самотеки. Ни тополей, ни кустиков, ни клумбы.
— Что вы сделали с бульваром? — в отчаянии кричу я седому человеку, который стоит в окружении каскатых рабочих, и я только и слышу его громкие и резкие команды: срыть, спилить, чтоб завтра корчевать все под корень.
— Что вы сделали с моими воспоминаниями?
Воспоминание детства. Солнце, жаркое майское солнце, терпкий запах свежеуложенного асфальта в Рахмановском переулке и ярким одуванчиком желтое креп-жоржетовое платье мамы. Легкое, как воспоминание. По Рахмановскому вниз, на Неглинку, через Трубную площадь мы идем с мамой на Центральный рынок. По Трубной, жутко громыхая огромными стеклами окон, ходит «Аннушка». Мою маму тоже зовут Аннушка, и долгое время я был убежден, что трамвай назван в ее честь, и жутко этим гордился. За трамвайными путями начинался Цветной бульвар. Широченный и нескончаемый, он тянулся до самой Самотеки, и даже в жару солнце путалось в густой листве могучих тополей. Цветной бульвар дышал прохладой. «Почему Цветной, а не Прохладный?» — спрашивал я маму, и она смеялась.
Мы ходили на рынок раз в неделю, по воскресеньям. И почему-то всегда на Цветном встречали маленького человечка с собачкой. В соломенной шляпе и синем костюме. Я знал, что костюм назывался «бостоновый», потому что у отца был такой же, сшитый пленным немцем. И как-то мама сказала, что это Карандаш и Клякса. А я, конечно, маме не поверил. Потому что видел знаменитого клоуна в цирке, и если черная и злобная собачка еще могла тянуть на Кляксу, то этот грустный человечек никак не мог быть Карандашом. Где же тогда его усики, где его черный колпак и огромные ботинки? И почему же я не писаюсь от смеха, как это было в цирке как-то раз.
Однажды я даже расхрабрился и подошел к грустно¬му человечку.
— Дяденька, вы и вправду Карандаш?
А дяденька вытащил здоровенный платок и стер мне сопли.
— Вот видишь, я — ластик.
Воспоминание юности. Шесть часов утра 13 апреля 1961 года. На Цветном бульваре ни души. Москва спит, утомленная грандиозным событием минувшего дня — человеком в космосе. Наш, советский, Юрий Гагарин. Спит она и даже не догадывается, что это я, молодой сотрудник газеты «Литература и жизнь» {в просторечье «Лижи»), два часа назад пил водку с отцом Гагарина и старый шабашник, качаясь на колченогой табуретке, все допытывался у меня: что же такого натворил его Юрка? Еще накануне утром я не помышлял об этой встрече, но ведь бывают чудеса. Подруга двоюродной сестрой Гагарина. Бойкая баба прорвалась на Шаболовку, перепутала Юру с братом Валькой и от души в прямом эфире поздравила его с подвигом. Потом выбила начальственный «ЗИС-110» и. подхватив знакомого журналиста, понеслась в Гжатск. Там, в деревянной родовой избе героя, я и встретил первую космическую ночь человечества.
Алексей Трофимович был симпатичен и хорош. Здорово хорош. Потому что, как объяснил он мне, отмечать начал с полудня.
— Я шабашить собирался, дом ставим за рекой. А у переправы догоняет «газон» и мужик в шляпе спрашивает: «Вы отец великого героя майора Гагарина?». А какой Юрка, к матери, майор и герой, если он старший всего лейтенант. «Да нет, — говорит, — это ваш сын только что преодолел земную… ну, в общем, хренотень какую-то, и поэтому позвольте вас обнять». И полез ко мне целоваться. Что там Юрка натворил, я все-таки не понял, только понял: надо ставить. А в карманах — ноль. Занял я у мужика — хороший человек, секретарь горкома оказался, — заехали в магазин и вот с полудня празднуем. А чего — не понимаю.
— Да в космос Юрку запустили! — вскричала Тонька. — В космос! Неужели не понимаешь? Нет, Трофимыч, хорошо, что я его в ремесленное пристроила. При тебе бы он только и шабашил.
В моем юном организме уже сидело грамм двести пятьдесят, и я с восторгом смотрел на Тоньку, которая вывела брата в космос. А старший брат героя вывел меня во двор, долго смотрел в ночное беззвездное небо, а потом взволнованно спросил:
— Слушай, журналист, а как ты думаешь, он теперь с бабами сможет?
Я верил в нашу страну, нашу науку и нашего Гагарина.
— Сможет, Валя. Обязательно сможет.
И вот сижу я в шесть утра на Цветном бульваре, где высадил меня начальственный «ЗИС-Ш». Здание «Литературки», на шестом этаже которого моя редакция, наглухо закрыто, волнение знобит душу. Я все еще там, в историческом Гжатске. На коленях — блокнот. Я склоняюсь над ним и неровным почерком вывожу название заметки: «Сын Земли».
Воспоминание зрелости. «Если нельзя, но очень хочется, то можно», — захлебывался хохотом Витька Веселовский, отец родной великого клуба «Двенадцать стульев», которые в веселом беспорядке разместились на шестнадцатой полосе «Литературной газеты». «То можно! Марик, ты — гений!» — кричал Витька постоянному автору и любимцу стульев Марку Розовскому. Мы шли по Цветному бульвару, Марик скромно тупился, но соглашался. Только что в стеклянной чебуречной напротив цирка, подлинном клубе «Двенадцати стульев», по предложению Розовского, после третьей, был зачат замечательный людовед и душелюб, автор эпохального романа «Бурный поток» Евгений Сазонов. После четвертой наброски первой главы обросли натуралистической плотью, а после пятой вечный циник Ильюшка Суслов сказал: «Ни хера не выйдет. Чак не пропустит». И тогда Марик опрокинул шестую, просто так, без закуси, и произнес свой и людоведа принцип: «Если нельзя, но очень хочется, то можно».
Навстречу нам в предвечерних сумерках, попыхивая вечной сигарой, шагал по песчаной дорожке бульвара главный редактор «Литературной газеты», большой писатель земли русской Чак — Александр Чаковский. Он шел и размышлял о вечном. Он любил делать променад и размышлять. О новой даче в Переделкине, о поездке в капстрану, О Ленинских и Государственных премиях.
— Здравствуйте, Александр Борисович, — поклонился шефу Веселовский. — Только что родился великий писатель.
— Да? Странно. Вы ничего не путаете? Мой день рождения еще не очень скоро.
Что вы сделали с моим бульваром?! Что вы сделали с моими воспоминаниями, гневно кричал я в толпу рабочих.
— Ну не горячитесь, не волнуйтесь вы так, — успокаивал меня Вячеслав Петрович Журавлев, заместитель генерального директора УЖС-1 Главмосстроя. — Никуда ваш бульвар не денется. Новеньким будет, с иголочки. Видите, уже и ограду устанавливаем, дорожки щебнем засыпаем, катками укатываем.
Он внимательно посмотрел на меня.
— Мы, уважаемый, наверное, ровесники будем? Правда, у меня воспоминания не центровые, с Цветным не связанные. Мы ребята рабочие, окраинные, за Калужской заставой росшие. Но в цирк тоже ездили. Как на праздник. И я вам прямо скажу: старые деревья спиливать надо. Никуда не денешься. Опасны они для окружающих. Помните, два года назад тайфун над Москвой пронесся? Так ваши тополя чудом тогда уцелели. Стихия мимо пронеслась. А не дай бог, прошлась бы вдоль бульвара? Тут ваши старики таких бы бед натворили! И людей, и машины могли перекорежить. Даже в тайге плановые вырубки устраивают. Иначе ветераны забьют молодняк, к солнцу не пустят. А от самих проку — ноль. Один сухостой. Нет уж, пожили — и под корень.
Надо, уважаемый, давать дорогу молодым. Диалектика. Вот привезем сюда пятнадцатилетних — клены, липы посадим, лет через пятьдесят так разрастутся, что снова солнцу не продраться. А сейчас кустарник начнем высаживать, газон делать, клумбы засевать. Вы сюда в середине мая приходите, когда фонтан забьет.
— Какой ещё фонтан? Не было на цветном никакого фонтана.
— Не было, а теперь будет. Как раз напротив цирка. Фонтан циркового искусства. Он-то нас и задержал. Мы бы еще в конце апреля бульвар открыли, но начали копать под машинный зал фонтана — бетонную коробку под шесть метров в высоту — и наткнулись на плывун. Мощный такой, семиметровый. И вместо монолитной плиты пришлось восемьдесят семь свай делать. Бурили шурфы, загоняли в них арматуру и заливали все бетоном. На сорок дней задержались. Зато теперь прочно. Думаю, навсегда.
— Кто автор фонтана?
— Угадайте с трех раз. Вот видите, и одного хватило. Правильно, Церетели. Вот смотрите. — Вячеслав Петрович подвел меня к бетонному кругу метров в шесть.
— Здесь будет стоять клоун на колесе и под зонтиком. А из зонтика и будет бить фонтан. Ну как по анекдоту, помните: все в говне, а я весь в белом. Зураб Константинович, правда, хотел сюда слона поставить, но кто-то ему сказал, что один слон — к беде. А ставить стадо из семи — уйдет до чертиков металла. А вот здесь, посреди Цветного, будет гранитная арена, по краям ее — красивые скамейки, а в середине — еще три клоуна бронзовых. Они уже готовы. И будете вы бродить снова по Цветному бульвару, удивляться этой красоте и думать: цирк, да и только.
И знаете, я почти что успокоился. Бог с ними, с моими воспоминаниями. Они все равно останутся при мне. А насчет сухостоя Вячеслав Петрович, безусловно, прав.
Фотографии Татьяны Либерман и oldmos.ru
Записи
