Архнадзор

Александр Можаев

Это интервью с Еленой Евгеньевной Андреевой, искусствоведом, членом президиума ЭКОС, одним из основателей нашего сайта, оказалось последним. Мы беседовали с ней прошлым летом, а в марте этого года Елены Евгеньевны не стало. Разговор происходил в мастерской Николая Аввакумова в Подколокольном переулке; Андреева тогда здорово выручила Хитровку – возглавляемая ею фирма «Урбис» безвозмездно выполнила профессиональное обследование, ставшее основой для признания Хитровской площади достопримечательным местом.

Публикуем полную запись этой памятной и весьма поучительной беседы.

Александр Можаев: — На днях мы обсуждали печальнейшую проблему «обновления» Китай-города. В конце 1980-х была обнародована концепция, согласно которой ничего не сносилось, вся историческая застройка реставрировалась, приспосабливаясь под культурные, торговые и туристические цели. Максимальное вторжение – перекрытия отдельных дворов. Но сегодня там сносятся целые кварталы: настало время инвесторов. Очень характерны их планы на освоение Казанского подворья в Ветошном переулке. Официально это памятник, на котором возможна только реставрация. Но поскольку «инвестор не должен работать себе в убыток», его будут надстраивать тремя этажами. Понятно, что старое здание этого не потянет и в лучшем случае от него останется фасад и часть сводчатых подвалов. Вопрос: как может быть убыточной реставрация обычного двухэтажного дома в двух сотнях метрах от Красной площади? Почему инвестор каждый раз считается обиженным, если не получает в подарок трёх этажей сверху и снизу вверенного ему памятника?

Елена Андреева: — В силу недоверия населения к государству, а так же отсутствия частной собственности на протяжении десятилетий советской истории, в народном сознании устоялся один принцип: схватить и убежать. Любой инвестор хочет очень много процентов за минимальный срок. Нормальный бизнесмен в Европе считает, что если гостиница за 15 лет окупится — уже хорошо, нам же нужно, чтобы гостиница окупилась за год! Причем желательно в 200 процентов. Потому что в любой момент могут перекрыть кислород. Вдруг завтра революция или премьер другой, а у меня уже всё есть! А у государства есть только на парад миллиарды, на подержание культурного наследия их нет.

Найти выход из этого тупика мешает следующий парадокс: каждое улучшение приводит к ухудшению, такая у нас национальная особенность. Например, несколько лет назад были предприняты попытки найти какой-то рычаг, какое-то неудобство, которое помешает инвесторам хотеть сносить. Одним из таких препятствий явились нормы машиномест: никакая новая стройка в Москве не возможна без обеспечения паркингом. И думали мы, наивные идиоты (хотя уже достаточно пожилые люди), что это остановит аппетиты — раз невозможно устроить паркинг, значит не будут и лезть. Что мы имеем? Срывают дом до основания, роют парковку, потом строят «такой же» из нержавеющих материалов. Ну почему во Флоренции можно пешком пройти 200 метров от стоянки до любой гостиницы, а здесь никак?

Другой пример. Несколько лет назад главный архитектор мечтал на тему того, что «хорошо бы нам придумать такую схему, чтоб реконструкция была экономически привлекательнее нового строительства на сносе». Думали-думали, и придумали: если дом сносится, то считаем, что ты сам себя лишил собственности. Ты сжег свой дом, свободен! А земля, поскольку она городская, выставляется на конкурс, кто больше даст. Что имеем? Ситуацию, как с вашим подворьем, когда нам говорят: «Это не снос, а реконструкция!» И считают, что мы поверим, что на него можно надстроить три этажа. К сожалению, законопослушность вообще не лежит в основе нашего национального самосознания, даже краем.

АМ: — А конкретно с Китай-городом как получилось, что проект, подразумевающий снос большей части замечательного Пятого квартала, утвержден и рассмотрен всеми инстанциями? Ведь вы, поди, тоже принимали в этом участие…

ЕА: — Я вам так отвечу: по нашему московскому законоуложению, мэр имеет право принимать окончательное решение. Поэтому когда нам приносят проект с постановлением Правительства Москвы, в котором площади уже прописаны, часть нашего сообщества не может ослушаться. Они участвуют в согласовании, одновременно являясь чиновниками московского правительства.

АМ: — То есть вас просто ставят перед фактом, что после реставрации памятник должен стать в четыре раза больше по площади?

ЕА: — Да. И единственное, что мы можем сделать, что мы и делаем сейчас — не воспрепятствовать стройке, что невозможно, но попытаться её хоть немножко ужать, обрезать и обстричь, чтобы она хотя бы ну не так неприлично выглядела. Поэтому в Китай-городе многие проекты по 5-6 раз согласовывались, варианты. То есть мы не сразу берем под козырек, но против лома у нас всё равно нет приему.

АМ: — А я вчера общался с моспроектовцами, которые это проектируют. Вроде не грустят, хихикают.

ЕА: — Это люди, замученные тяжёлой неволей, они от безвыходности хихикают. Пытаются расслабиться и получить удовольствие. Мы – участники абсолютного театра абсурда, что безусловно прибавляет некой живинки в нашу жизнь.

АМ: — Вчера эти же люди говорили про моё любимое Казанское подворье: да так себе памятник, вот Средние ряды жалко, а тут чего уж… Или прекрасные галереи дома, в котором мы сейчас находимся – всем ли очевидна их уникальность? Это дико красиво, но красиво — не юридическая категория. Каковы нынешние критерии ценности зданий, что принимать, а что не принимать на охрану?

ЕА: — Никакого критерия нету. Где-нибудь, в каком-нибудь законе вы видели его прописанным?

АМ: — Нет, но когда подаешь заявку в Москомнаследие, в бланке надо отмечать галочками соответствие определённым категориям.

ЕА: — Это внутренняя бумажка комитета и не более того. Наша беда в том, что у нас большинство законов не прямого действия, так же как конституция. На принципах конституции разрабатываются законы и кодексы, и далее – подзаконные акты. Но 40-й закон вышел четыре года назад, а их до сих пор нет. А в отсутствии подзаконных актов толкователем закона становится чиновник. И о каких тогда законах мы говорим, и что мы можем соблюдать? А работаем при этом.

Когда Юнеско вырабатывало свое представление о памятниках, уделялось особое внимание критериям, по которым можно ставить на охрану. Мой любимый пункт их постановлений, который у нас совершенно не работает — последнее строение исчезнувшего поселения. Оно охраняется независимо от его художественных качеств: поселения уже нет, а типология осталась. И вот этого у нас вообще никто не понимает. Я же стою на таких позициях: памятник архитектуры мы должны воспринимать, как археологи. Им совершенно всё равно, что перед ними — золотой клад или косточка какая-нибудь, для них это свидетельство материальной культуры, источник информации. Если это перенести с умом на систему охраны памятников, то мы поймём, что памятник и шедевр — не синонимы, это совершенно разные вещи.

К сожалению, в нашем профессиональном сообществе очень мало искусствоведов. А сейчас наблюдается ещё и полная бюрократизация руководства в этой области, требующей специального образования. Но в головах людей, занимающихся охраной наследия, должен существовать именно исторический подход, который велит считать памятником материальной культуры как дом с соломенной крышей, так и Успенский собор московского Кремля. А между ними существует ещё огромный ряд контекстуальной застройки.

Самое смешное, что обладая стремлением наполнить шедеврами наши списки, мы их наполняем чем ни попадя. Основным принципом постановки на охрану является сейчас что? Если мы знаем или подозреваем, что в этом месте возможно инвестиционное давление, то мы на всякий случай поставим на охрану много всякого — так ВООПИиК поступал в восьмидесятые. Таким образом, понятие памятника абсолютно девальвируется, прежде всего, в сознании народа.

<АМ, необходимый комментарий из 2009 года: — За месяцы, прошедшие со времени нашего разговора, многое изменилось. Инвестиционные потоки не те, политика партии тоже иная. Лужков обратился к Москомнаследию с указанием на то, что работа по выявлению памятников тормозит инвестпроекты, комитет в свою очередь отчитался, что новый порядок рассмотрения заявок сократил их поток в 8 раз. Но виной тому не методические, а исключительно финансовые причины. Возможно, эксперты ещё будут с ностальгией вспоминать времена, когда списки памятников казались им раздутыми… >

ЕА: — Видите ли, сегодня многие особенности деятельности Москомнаследия зиждутся на их внутренних корпоративных представлениях и совершенно не учитывают опыта людей, которые проработали по 20-30 лет в этой области, и знают реальные расхождения между мечтой и действительностью. А ведь только в секторе этих расхождений можно найти какое-то нормальное паллиативное решение. Дорога к станции под названием «Счастье» называется не максимум, а оптимум. Максимум не достижим. Если ты желаешь достигнуть максимума, то невольно, но неизбежно заталкиваешь вопрос в стадию разрухи. Романтические бредни не юридическая категория. Нужны критерии, а критерии вещь сложная, потому что любая классификация всегда метко обрубает живой поток.

АМ: — Мне вот Феликс Разумовский рассказывал, как они в свое время занимались выявлением памятников Коломны. Грубо говоря, заявили 200 домов, а им сказали: хватит с вас и 50-ти. В результате до наших дней сохранилось 20. Вот же почему люди так нервничают.

ЕА: — Мне понятна эта логика, но ответьте мне только на один вопрос: каковы рычаги сохранения и хотя бы консервации поставленных на госохрану объектов? Почему они продолжают разваливаться? Государство не помогает инвесторам сохранять памятники и само ни за что не отвечает, ему наплевать. Оно больше увлечено строительством дворцов Алексея Михайловича.

АМ: — Но говорят, что удивительная практика строительства новоделов берёт истоки в семидесятых, от дома Грибоедова на Новинском бульваре?

ЕА: — Практика эта вообще-то знаете, откуда возникла? Из революции и советской власти. В какой-то момент, уже к закату застоя, многие начали смутно подозревать, что никакой истории у нас вроде бы нет. До 1917 года история была, а потом как-то не стало, отменили её вместе с богом. Люди перестали себя ощущать участниками исторического процесса. И никто ничего лучше найти не смог, чем эту историю фальсифицировать. Почему все вдруг рванули в церковь? Сколько неверующих и абсолютно невежественных в вопросах церкви людей там было! Мы пролили слёзы, а теперь мы будем воссоздавать то, что было порушено советской властью. А историю не надо штопать. После 17-го года она тоже была, просто такая, о которой страшно думать. Воссоздание – это чудовищная фальсификация истории. Мы считаем, что это на благо, но это продолжение того же самого обмана. Я уж не говорю о том, как это делается — дети будут ходить по улице и считать, что эти чудовищные сосиски называются колоннами, а на них вот эта капуста называется капителями.

АМ: — Вы говорите о воссоздании того, что утрачено прежде. А сейчас речь идет о том, чтобы разрушать и воссоздавать намеренно. И это уровень понятий не только вчерашней братвы, а людей вроде как глубоко культурных…

ЕА: — Скажите, пожалуйста, вы когда-нибудь от Галины Вишневской слышали о том, что дом для её пения омерзителен? Она когда-нибудь это сказала? Я не думаю, что она им гордится. Скорее всего, она его просто не видит, занята пением. Есть непроходимая пропасть между сферами искусства и культуры. Певец не знает архитектуры, архитектор не ходит в оперу.

АМ: — Однако, если бы на улицах начали жечь костры из старых книг, возмутились бы не только библиотекари. А когда повсеместно сносят памятники архитектуры, библиотекари молчат.

ЕА: — Совершенно верно, потому что это нам вдолбили с внутриутробного развития: любите книгу, источник знания. А про архитектуру никто ничего подобного никогда не говорил. Скажите, вам в школе хоть что-нибудь рассказывали про архитектуру?

АМ: — Ну, некоторые знали, что снесли храм Христа, хотя никто не знал, как он выглядел.

ЕА: — Это в ваше время, а в наше школьное время храм Христа не сносили. Его вообще не было: ни храма, ни Христа. Что вы говорите, я не понимаю вообще? История литературы, живописи кое-как подавалась, а архитектура служила лишь для того, чтоб забивать в сознание: вот как раньше баре жили на народные гроши.

Куда не кинь — везде пыль. Что здесь вообще от веку называлось законом? В цивилизованном мире закон это наконец-то написанная на бумаге, уже вошедшая в сознание и умы общественная практика. Чтобы разграничить сферы влияния свои, соседа и государства. У нас — я выпустил из головы шарик и подарил его народу. Народ не понимает, что значат законы, он их не чует. Чем менее понятен закон, тем больше юристов, которые его трактуют. А если писать понятные законы, они все без работы останутся. Отсутствие критериев частной собственности породило умирание внутреннего достоинства, уважения к соседям и полное недоверие к государству.

И памятники тут не исключение. Новые хозяева желают любыми средствами добиться превращения недвижимости в доходы. Вне игры пока что лишь здания, невыгодные для реконструкции. Ну, например, очень небольшие памятники, на месте которых не выстроишь много. Не будет прибыли в короткий срок, как у них принято. Или наоборот — очень крупные жилые дома начала 20 века, когда нужно каждому жильцу купить квартиру. Я как это поняла, перебралась в район, где преобладают именно такие дома – на угол Кривоколенного и Архангельского переулков. Он наименее затронут новым строительством, вот такая старая Москва. И вот сюда я приехала – жить, любить свое дело и любить свой город.

 Распечатать статью

Опубликовано 1 июня 2009 в 15:08. Рубрики: Городская трибуна.
RSS лента комментариев к этой записи. Вы можете оставить комментарий, или трекбек с Вашего сайта.