Страшное зрелище
Александр Можаев
Фотографии Наринэ Тютчевой и Петра Попова
Месяц назад Елена Батурина дала интервью «Ведомостям», в котором, в частности, говорилось следующее:
«Когда критикуют снос полуразрушенных зданий, то я с этим не согласна. Город должен быть комфортным для проживания. Несмотря на то что историческая застройка должна быть сохранена, если ничего не делать, то город превратится в мертвый. И примеры тому мы знаем. Та же Венеция, которой все восхищаются, выглядит ужасающе… Похожее может случиться в Санкт-Петербурге. Присвоение городу статуса «город-памятник» может сделать его центр просто безжизненным. Может получиться как в Венеции — городе, который застыл в своем развитии. Я, честно говоря, с ужасом гляжу на Венецию, на эти жуткие облупившиеся дома — страшное зрелище на самом деле.»
Такое вот высказывание человека, играющего не последнюю роль в сегодняшнем московском градостроительстве, побудило меня обратиться за комментарием к специалисту, архитектору Александру Бродскому. В прошлом году он участвовал в Венецианском биенале, то есть знает больную тему не понаслышке. Сам-то я Венецию видел только на картинках.
— Действительно ли всё так плохо в итальянской провинции? – спросил я Бродского. Александр уклонился от ответа, сказав: «Любое высказанное впечатление архитектора о Венеции будет выглядеть чудовищно, пошло и отвратительно. Ну там красиво, да, чего ещё скажешь? Ах, этот запах каналов!»
Зато беседу охотно поддержал соратник Бродского Кирилл Асс. Кажется, обошлось без пошлятины, по крайней мере, без чудовищной.
Кирилл Асс: — Да ничего не плохо, на самом деле они всё это безобразие реконструируют безостановочно, только снаружи этого не видно. Я говорил с инженерами, которые сейчас строят под Академией бетонный подвал этажа в четыре что ли. Роют прямо в этом песке и болоте. Когда они закончат, никто и не заметит, что что-то изменилось.
Александр Можаев: — У нас довольно часто в котлованы соседние дома заваливаются, либо улица проседает.
Асс: — У них инженеры отвечают за базар.
Бродский: -Они долго и вдумчиво работают.
Можаев: — Но город-то, говорят, умирающий.
Бродский: — Это он только так выглядит, а живут в нём совершенно нормально и активно. Бельё на балконах вешают и не тужат, по улицам ходят, по кабакам сидят.
Можаев: — И живут в аварийном фонде.
Асс: — Этому аварийному так называемому фонду 400 лет и ничего, стоит себе. Аварийный фонд не простой, за ним следят. Это здесь 80 лет никто за старыми домами не приглядывал. Вот Выборг в этом отношении гениальный пример: офигенный финский город, который в тридцать каком-то году перестали строить и стали планомерно засирать. Никакое качество строительства такого обращения не выдержит, и всю эту красоту снесут в результате.
Жилфонд Венеции с московской точки зрения крайне некомфортный, потому что там дичайшая планировка квартир, феерически странное устройство всего, и санузлов в том числе.
Можаев: — Это жильё для малоимущих?
Асс: — И для них тоже. Там очень разные люди живут, но большинство, как известно, составляют молдаване с украинцами, которые обслуживают тамошних богатых. Даже в самом центре города есть совсем трэшовые места, а есть очень роскошные, а есть очень странные.
Бродский: — Я там был в квартире сверхаристократической, как музей набитой антиквариатом. А в другой раз был у нормального мужика, в центре, с каким-то умопомрачительным видом на крыши – дешёвая, можно сказать, квартирка, офигительная просто, офигительная. А вид из окна там везде одинаково хорош, разница между более и менее богатыми не в этом, а скорее в квартире или доме собственном.
Можаев: — А я сегодня был на совете, где обсуждалась судьба конструктивистских жилых комплексов, там говорилось, что ширина этих домов 10 метров, а наукой с тех пор доказано, что в нашем климате нельзя строить меньше 15. И поэтому не понятно, что с этими домами делать и кто в них вообще теперь жить захочет.
Асс: — Если дом тоньше 15 метров, то его просто отапливать выходит накладнее, вот и всё. Если город решит, что ему это нужно – памятники будут жить. В той же Венеции дома таких странных бывают габаритов, и ничего. Потому что город весь, со всеми своими дворцами и трущобами – памятник культуры, и всё тут. Хотя 90% застройки не представляет особенной художественной ценности. Ну есть там 500 палаццо, 500 мостов, а остальное – так, необходимый фон для них. Но юридически при этом там очень хардкорно всё.
Бродский: — Этот-то, как его звали, который помогал нам согласовывать. «Хотите, — говорит, — я вам покажу, я решил вывести на крышу одну трубу лишнюю небольшую». И достаёт вот такой толщины альбом – 15 планов, разрезы, согласования, согласования. А всего-то труба совсем незаметная, не видно ниоткуда.
Асс: — При всей хвалёной итальянской бюрократии, в этой области хрен ты там чего купишь взятками. Представления нынешних итальянцев о прекрасном, прямо сказать, не отличаются чистотой стиля. Но это не отменяет того, что они живут внутри своего удивительного прошлого, и не жалуются на то, что стены у них не той толщины.
Можаев: — На мой взгляд, это всё глупые и очевидные вопросы, но я замечаю, что даже архитекторы забыли про то, что у лужковских методов есть альтернатива. Например, любое обсуждение реконструкции Царицыно сводится к тому, что «по-вашему пускай бы там и дальше собаки по углам гадили!» То есть или отлужковить, или бросить подыхать, а про то, что возможен третий вариант никто словно и не догадывается.
Или ужасная ситуация с нашим любимым Печатниковым переулком – все понимают, что это один из лучших ландшафтов старого города и никто не знает, чем ему помочь. Нельзя же ставить на госохрану малоценную рухлядь!
Асс: — Каменные фасады домов на Пьяцца Сан Марко не то, что запылились, они просто чёрного цвета! Ух как можно было бы отпескоструить, или даже отполировать, однако этого почему-то не делают.
В Москве понятие красоты руин, и вообще чего бы то ни было старого, утрачено. Это не является частью публичного внимания и никто никого этому не учит. Все вздыхают, но знают, что старьё обречено.
Это результат политики московской власти, которая показывает: мы клали на вашу красоту, лишь бы всё было гладенько. Ты вот хорошо опубликовал этот Эдикт, я бы его высек в камне на самом каком-нибудь видном месте города.
Бродский: — Я пошёл.
Асс: — Венеция — один из самых явных примеров прекрасного для европейского глаза. Не увидеть этого — удивительная духовная бедность, неспособность испытать волнение от встречи с минувшим, даже не бюргерство, а купечество какое-то карикатурное. И ведь главное — минимальная тонкость душевной организации требуется, чтобы эту красоту почувствовать. Вот то ли анекдот, то ли из классики: мужчина приехал в Гагры, весь день в бильярдной стучал шарами, а вечером взял обратный билет и сказал: «Горы меня душат».
Венеция настолько сложна по красоте, хитроумно сделана непонятно из чего…
Можаев: — Ты же сам только что сказал, что Венеция ежу понятна.
Асс: — Да. Она проста для восприятия, но при этом очень многослойна, сложна по своему устройству. Она существует в сознании как фон, с тех пор как ты первый раз про неё услышал. Потом мы как профессионалы её изучали, где-то наталкивались, в той же русской литературе бесконечные намеки. Потом мы смотрим кино про Джеймса Бонда, потом прилетаем в аэропорт и оказываемся в водовороте туристов. И поначалу думаешь: «Что я тут делаю?», а потом отходишь в сторонку, и начинаешь видеть город, потом отходишь ещё дальше, где никого нет вообще, и замечаешь, что всё это имеет звук и запах. И ты вот эти все слои прорезаешь, и вдруг оказываешься совершенно один и слышишь, как льется вода, и все увиденные вещи аккуратно одна на другую насаживаются. И это помимо самой архитектуры — изысканности классицизма, безумия итальянской готики. А барокко там просто крышу сносит, оно настолько невероятно безумное, что хуже не бывает.
И при этом понимаешь, что в этом городе есть внутренняя жизнь, всё живёт, и даже очень сильно живёт. Что значит «город умирает»? Это самая туристическая точка на планете. Ну да, в смысле «застывания в развитии» он умер ещё при Наполеоне, тем и прекрасен.
Можаев: — Но откуда же тогда облупленность пресловутая?
Асс: — Там, например, стоит прекрасный дом, покрашенный ровно пополам, по оси фронтона. Одна часть сверкает, другая осыпается, потому что дом поделен между двумя владельцами. Один запарился с ремонтом, другой не хочет. И обнаруживается в этом такая приятнейшая живописность: есть темный угол, светлый угол, это же не значит, что город надо красить в ровный цвет, пердолить его до состояния перманетного Диснейленда.
Вещи стареют, это им присуще, и это прекрасно. Если человек не желает иметь перед собой постоянное напоминание о том, что время течет, а он не молодеет, то это его больное место и проблема. Не стоит навязывать её окружающим. Все эти новые богатые думают, что они будут жить вечно, и, должно быть, очень расстраиваются от вида осыпающейся позолоты. Вот я как раз вспомнил роскошный, совершенно подлинный деревянный карниз в Венеции – 500 лет живёт своей жизнью, никто до него пальцем не дотронулся. Страшное зрелище для глаза московского застройщика.
Записи
12 комментариев