Белый кречет храма
Сказание о новом начале Москвы
Глава из книги Рустама Рахматуллина «Две Москвы, или Метафизика столицы», выходящей в конце 2007 года в издательстве «Олимп» Иллюстрации предоставлены журналом «Московское наследие»
«Безмерна славна и хвальна кречатья добыча.»
Книга глаголемая Урядник сокольничья пути.
ЧАСТЬ I
Знамения
Вот и над нами, шестой век спустя, стояла хвостатая комета. А в исходе 1471 года, после Рождества, явились две сразу. Луч первой «аки хвост великия птицы распростреся», у второй же был «тонок, а не добре долог». Где одна заходила, всходила вторая.
Что было думать Ивану Великому? Как понимать о своем государстве?
Под этими звездами послано было за Софьей Палеолог, передавшей из Рима согласие выйти за государя Москвы.
Под этими звездами, только растаяло, начали строить и новый Успенский собор. Старый, времен Калиты и святого Петра, не сразу снесли, но сперва заключили в больший периметр новых фундаментов. Снести собор было нельзя без дозволяющих знамений, коль скоро Петр митрополит, его могила есть краеугольный камень города, Успенский же собор над этим камнем — самим Петром обетованное условие величия Москвы. Но и не обновить собор было нельзя: обетованное Петром величие сбывалось на глазах, а старый и, по-видимому, малый храм стоял подпертый деревом. Когда уже и некий купец Тарокан выстроил себе в Кремле кирпичные палаты раньше государя. (Впрочем, таракан, по Далю, первый жилец, новосел, к прибыли.)
Иван должен был вспомнить все знамения, все обстоятельства той несчастливой, черновой попытки нового собора.
И как после сноса начального храма каменотесы — по-летописному, «камнесечцы» — роняли обтески на раку святого Петра, пока не воздвигли над ней, в ограде уже поднимавшихся стен, деревянную церковь на время.
И как в ноябре он, Иван, обвенчался в той церкви с приехавшей Софьей.
И как на следующий год преставился митрополит Филипп, другой инициатор совершавшегося храмоздательства, и был положен в возрастающей ограде стен собора. Так ископал себе могилу, положил себя в фундамент старого собора святитель Петр при Калите. События спирально восходили на древний круг, пожалуй, обещая правоту происходящего.
И вдруг на третье лето, в мае, как-то за полночь, собор, возведенный до сводов, еще не замкнутых, едва разошлись камнесечцы, упал на себя.
Когда улеглось, поднявшийся Иван опять послал в Италию. Теперь за мастером. По совету великой княгини, по ее итальянским путям.
Zirfalco bianco
В трудах Комиссии изучения старой Москвы за 1914 год опубликовано письмо Аристотеля Фиораванти герцогу Сфорца в Милан, там и хранящееся. Вот первые и заключительные строки — в переводе публикатора, графа Хрептовича-Бутенева:
«Светлейшему Князю и превосходительному Господину моему, которому, где бы я ни был, желаю служить всячески. Находясь снова в великом Государстве, в городе славнейшем, богатейшем и торговом (в Москве. — Авт.), я выехал на 1500 миль далее, до города, именуемого Ксалауоко (по мнению Хрептовича, это Соловки. — Авт.) в расстоянии 5000 миль от Италии, с единой целью достать кречетов (в тексте именно кречет, zirfalco — вид falcone, сокола. — Авт.). Но в этой стране путь верхом на лошади весьма медлителен, и я прибыл туда слишком поздно и не мог уже достать белых кречетов, как того желал, но через несколько времени они у меня будут, белые, как горностаи, сильные и смелые. Покамест через подателя этого письма, моего сына, посылаю тебе, светлейший князь, двух добрых кречетов, из которых один еще молод и оба хорошей породы, а через немного линяний они станут белыми. <…> Я всегда бодр и готов исполнить дело, достойное твоей славы, почтительнейше себя ей поручая. Дано в Москве 22 февраля 1476. Твой слуга и раб Аристотель, архитектор из Болоньи, подписался.»
А мы, московиты, считали, что отпускали болонца не дальше Владимира — осматривать тамошний храм; мы думали, все его мысли о храме. Теперь выходит, что Иван Великий отпустил каменных дел мастера за ловчей птицей. И не просто мастера — единственного посвященного строителя в своем распоряжении. Едва приваженного из другой страны, чтобы поднять или начать сначала упавший главный храм столицы. Отпустил верхом и словно бы без спутников. От главной стройки государства, после первого ее сезона, если верить дате под письмом. Или даже посреди сезона, если верить другому месту текста: «В средине лета в продолжение двух с половиной месяцев солнце вовсе не заходит, и когда оно в полночь на самой низкой точке, то оно так же высоко, как у нас в 23 часа». То есть Аристотель достиг заполярных широт.
Если кречет следовал Милану за присылку мастера, зачем сам мастер добывает эту свою цену? В Москве существовала целая слобода помытчиков — ловцов ловчей птицы для государя. Ловить без воли государя, для другого или для себя было бы невозможно.
Далее, трудно представить, что шестидесятилетний Аристотель ставит силки и ожидает за кустом.
Далее, посол Толбузин отпросил Аристотеля не у Милана — у Венеции.
Наконец, обманывал или обманывался Аристотель, говоря, что выбеленный линькой серый кречет делается белым? Белый кречет не подвид, поскольку может родиться от серого, но он именно рождается — белым, альбиносом.
Белые птицы и звери считаются царями своих родов. Белые кречеты звались иначе красными, и ясно, что не за цвет. Ныне на поиски белого кречета уходят годы и подковы. Словом, «благороднейший в семействе благородных соколов», белый кречет, аристотелев zirfalco bianco, символически один.
Так что присылка двух Милану — профаническое удвоение.
«Орнистотель»
Письмо в Милан — готовая программа фрески или картины, на которой Аристотель изображался бы верхом. Кстати, на чудном бестиарном фоне: «Если твоей светлости угодно иметь великолепных соболей, горностаев и медведей, живых или убитых, могу тебе их достать сколько ни пожелаешь, так как здесь родятся и медведи и зайцы белые, как горностаи. Когда я отправляюсь охотиться на таких зверей, между ними есть такие, которые от страха бегут к океану и прячутся под водою на 15 — 20 дней, живя там подобно рыбам…» Но в центре фрески, на аристотелевой рукавице, два невидной масти кречета не помещаются физически, ни эстетически, ни символически. Не оттого ли введена фигура сына (впрочем, действительно существовавшего — Андреа)? Контур всадника двоится, чтобы удержать двоящийся контур птицы. Бесцветной птицы, так что и кони блекнут. И только где-нибудь у верхнего угла, либо на сходе новой, ренессансной перспективы, ярко дан, поскольку именован в тексте, белый кречет.
Есть итальянская монета тех же лет: всадник бросает на ветер цветы. Этот ребус разгадан давно и легко: цветы на ветер — fiori a venti. Или, может быть, avanti — вперед. Фиораванти был, кроме прочего, денежный мастер, едва не фальшивомонетчик: уехав в Москву, он ушел от суда. На обороте монеты-ребуса читаем: «Aristotil».
А на московской монете, где всадником сам государь, и в руках его меч, оборот запечатан автографом мастера денежных дел: «Ornistotel». Сомнения в авторстве Фиораванти — от странности этого «n». Но ornis по-гречески птица, откуда и орнитология. Снова игра со словами — но и свидетельство странной серьезности поисков зодчего в области незаходящего солнца.
ЧАСТЬ II
Всадник на белом коне с белым кречетом на рукавице Четверть века спустя (если возможно датировать событие предания), в долгое княжение того же государя, сокольник по имени Трифон упустил на охоте любимого государева сокола. Именно кречета, согласно чутким изложениям предания. Именно белого, согласно самым чутким. Поехал искать, ощущая неловкость вкруг шеи. Не найдя, уснул среди леса — Сокольников, может быть, или Лосиного Острова. И увидел своего ангела, мученика Трифона, на белом коне, с белым кречетом на руке. Ангел открыл, где отыскать потерю. На месте находки сокольник построил обетную церковь из камня во имя заступника.
И сам, собирая на храм, странствовал на белом коне, с белым кречетом на рукавице — как в «Князе Серебряном» у Алексея Толстого, где птице даже присвоено имя: Адраган.
Это предание и ныне памятно в Москве. Предание не просто книжное, но освященное — включенное в акафист мученику Трифону, в число его чудес.Князь ПатрикеевВ акафисте храмостроитель Трифон не назван сокольником, но царским боярином. Принято видеть в нем князя Ивана Юрьевича Патрикеева. Фамилия звучит простонародно; между тем, Патрикий (имя родоначальника) по латыни — благородный, знатный, буквально: патриций. Гедиминовичи Патрикеевы, родоначальники князей Голицыных, Куракиных, Хованских и Щенятевых, — это сама аристократия.
Двоюродный брат Ивана Третьего, сын его тетки, Патрикеев виден одесную государя во всех делах. Однажды поселил его к себе после кремлевского пожара. Бывал наместником столицы. А в опале, принужденный к монашескому постригу, князь Иван Юрьевич взял имя Трифон. Это случилось в 1499 году.В тот год Иван Васильевич, почти шестидесятилетний, выбирал наследника престола. Выбирал между внуком Димитрием, оставшимся от старшего, но умершего сына, — и младшим сыном Василием. Шла глухая династическая распря, усугублявшаяся тем, что сыновья были от разных жен: покойный старший — от Марьи Борисовны, рожденной княжны Тверской, младший — от Софьи Палеолог. За каждым кандидатом стояли партии географически различные. Решение немедля откликалось за границей: по матери Димитрий приходился внуком Стефану Великому молдавскому. Василий нес две царских крови — Мономахов и Палеологов.
Сначала, в 1498 году, Иван венчал великим княжением «при себе и после себя» внука — причем венчал, впервые на Руси, по греческому, царскому обряду. Но уже на следующий год властитель передал часть прав от внука к сыну, будущему Василию Третьему. На этой перемене и преткнулся Патрикеев, по мнению Карамзина, стоявший за Димитрия и, значит, против Софьи.
Как и легендарному сокольничему Трифону, великий князь оставит брату жизнь.
Церковь Трифона в Напрудном
Событие предания о кречете молва легко переносила в царство Ивана IV. Поскольку Трифоном, без отчества, могли бы звать сокольника (а подсокольника и Тришкой), но не князя; аристократическая должность «сокольничий» — распорядитель государевой охоты — учреждена только при Грозном.
Церковь Святого Трифона в Напрудном, на современной Трифоновской улице, смотрит на оба времени, но все-таки датируется временем Ивана Третьего. Чаще 1492 годом, от сотворения же мира 7000-м, реже — 1500 годом. Первая дата знаменита ожиданием конца времен и неожиданным началом Нового времени для Запада, которому вместо скончания света открылся колумбов Новый Свет. В Москве под этим годом тоже состоялась перемена времени и света: Новый год стал отмечаться вместо марта в сентябре — и отмечается доселе Церковью, спасенный в круге ее календаря от следующей, петровской перемены. В храме Святого Трифона сакраментальный год указан надписью на камне, вправленном снаружи в стену (возле южного портала) и относящемся к чьему-то погребению.
Если же соотносить постройку церкви с опалой Патрикееву, то датировка 1500 годом вполне точна метафизически. Даже при том, что князя Ивана Юрьевича уже не было среди живущих.
Лесная царская охота: Лосиный Остров, Сокольники, Измайлово, словом, бассейн верхней Яузы, или северо-восточный клин Московского уезда, нынешней Москвы, — эта область имела Напрудное своим передним, обращенным к городу углом. Мученик Трифон патронирует русской охоте. У церкви Трифона нет главного фасада, однако надстоящая над юго-западным углом плоская звонница задает главный ракурс. Именно этой гранью храм обращен к Москве и вместе с видимыми в ракурсе фасадами являет острие лесного клина. Собственно, на этом острие (по версии Толстого — на одиноком дереве) и ждал погоню отлетевший кречет.
Апсиду церкви украшала снаружи фреска, ныне взятая в музей: мученик Трифон на белом коне с белым кречетом на отведенной руке. Это один из русских изводов иконографии святого Трифона, изображаемого также в рост или в полроста, но непременно с птицей на руке. (Балканская традиция видит его с виноградным серпом.)
В княжения отца и деда Ивана Третьего «русский Трифон», или, во всяком случае, конный сокольник, в котором можно видеть самого государя, изображался на деньгах, предвосхищая появление на них копейщика, разящего змею. Ушедший с денег сокольник остается на княжеских печатях Патрикеевых. Так что монашеское имя Ивана Юрьевича не случайно.
Другое дело, что Напрудное, известное со времени Ивана Калиты, было селом великокняжеским, и мы не знаем документов, жалующих или продающих его кому-либо. Но есть правда культуры, часто не равная правде истории. В Напрудном культуре для чего-то нужно замещать Ивана Третьего Иваном Патрикеевым. Двоить их контур, как и в случае Фиораванти, отца и сына.
Дальше больше. В Напрудном делается видно, что конная фигура Аристотеля сличима с конной фигурой Трифона, или князя Патрикеева. Оба, Трифон и Фиораванти, ищут кречета, именно белого, прежде чем строят по храму. Прежде — если не для того, чтобы построить. Кречет великого, главного храма ищется в дальнем краю, кречет малого — в ближнем лесу, тоже к северу. Притом что символически белый кречет один.
Есть интуиция, что малый государев храм во имя мученика Трифона, храм с фрескою-гербом, стоит вровень на неких весах, по длине рычага, с великим кремлевским собором. Есть несколько причин, помимо знака белого кречета, чувствовать так. В Кремле Фиораванти вывел стены в камне, а своды, как тогда писали, в плитах. И так же выведена церковь Трифона. Плита — это уже не плинфа византийская, а близкий к современному кирпич. Собор Успения и церковь Трифона (конечно, не она одна) венчают начатую Долгоруким эпоху белокаменного зодчества и полуоткрывают новую, кирпичную эпоху. Еще до путешествия на север Аристотель нащупал под Москвой годную глину и поставил на ней кирпичный завод. Однако кремлевский храм, по слову летописца, был «виден отступя как един камень». То же и церковь Трифона. В Напрудном подозревают вторичное использование белого камня, будто бы взятого с разборки первого или с руин второго Успенского собора. Это приходская легенда, рождающаяся сегодня. И наконец, собор и малый храм построены Иваном Третьим, владетелем Напрудного.
Главным, как необходимо убедиться, героем этой таинственной истории.
ЧАСТЬ III
Иван и София Девять лет между Шелонью и Угрой, семидесятые годы, были утробными летами собиравшегося в руку государства. Так чувствовали летописцы. Так же чувствовал в своей «Истории Москвы» Забелин. И он, и они, рисуя те годы, наплетают события вязким комком походов, пожаров, знамений, и храмоздательства, и чудотворства, и взятий под руку Ивана земли и земли.По Забелину, прежний собор, «доведенный уже до замкнутия сводов», разрушился, «предзнаменуя, что так с неумелым, старым строительным художеством разрушится и старозаветный вечевой порядок Русской жизни, именно в Новгороде, как сильнейшем представителе и охранителе этого порядка».
Мы скажем другое: собор-черновик, сокрушившийся «трусом» — землетрясением, — не устоял на границе времен, еще обратимых, и на меже, на разломе земель, еще не собравшихся во основание целое. В единую платформу, над которой только и возможно «замкнутие сводов».Забелин близок к этой мысли. «Итак, — пишет он, и позитивная наука достигает с этими его словами метафизической высоты, — постройка московского большого собора совершалась в одно время и шаг за шагом в ряд с постройкою Московского великодержавного государства.» Забелин попадает в этот шаг: «…В 1475 году, когда началась уже новая, аристотелевская постройка собора, вел<икий> князь снова двинулся в Новгород со многими людьми, но пошел туда миром пировать…»
Историк говорит, не проговаривая, что поход на Новгород с любовью был условием успешного строительства Успенского собора. И значит, тектонической причиной провала первой стройки была война — первый поход, Шелонь.
То есть после провала Иван Великий совершил не только и не столько административный, дипломатический или военный труд, сколько духовный. Труд любви.Встречный духовный труд предприняли и новгородцы. В знак этого труда они перенесли престольный праздник своей Софии на Успение — престольный праздник московского собора. С тех пор Новгородской софийской иконе празднуют на Успение. Смысл этого установления ясен из знаменитой формулы: «Где София, там и Новгород». Гений Ивана Третьего понял и поднял кафедральный собор Москвы как новый Софийский, а новгородцы согласились с этим. Ангел Софии и новгородские святые недаром писаны снаружи на стенах Успенского собора.
События двигались сразу в физическом и символическом планах, и героям было об этом известно.
У древних новгородских писателей, у которых учился своему символизму Забелин, войти «в великую Премудрость Божию» может значить — «в Софийский собор».
Подобно значению входа в собор, двоится значение брака Ивана и Софьи. «Палеолог» значит древнее, ветхое, ветхозаветное слово (наблюдение Владимира Микушевича). Иван брачуется с Премудростью.
И одновременно овладевает городом Святой Софии. Взятие города средневековая традиция всегда отождествляла с браком. И лучше, чтобы по любви. Поэтому Иван насилию над Новгородом предпочел чинное сватовство. И Новгород ответил на любовь Ивана Третьего, отвергнув домогательства Литвы. Новгород сделал выбор между католическим и православным государями.
Так Софья еще в Риме отказала другому латинянину — и тоже нашему герою — герцогу Миланскому. Замечательно, что Софья, въехавшая в Русь под Псковом, следовала к суженому через Новгород.
Все города Святой Софии — Новгород, Полоцк, Киев, Херсонес — суть предварения Константинополя, или, что то же самое, его проекции на нулевом меридиане греко-варяжского пути. Взяв Корсунь, князь Владимир взял и веру, и жену, и византийскую традицию, если не сам Константинополь. Корсунью Ивана Третьего стал Новгород. После захвата Киева Литвой, особенно же после разделения пятивековой русской митрополии на Киевскую и Московскую, именно Новгород стал означать Москве наследство Киева, былой Руси, Владимира Святого. Наследство, называвшееся в самом Новгороде корсунским. Так города Святой Софии способны замещать друг друга на варяжско-греческом меридиане.
Вступая в брак с наследницей Палеологов, Иван вступал в права имперского наследства, перешедшего в Москву, как перешла София новгородская.
Словом, Иван Великий строил собор как страну, страну как семью и семью как собор.
Новый царь Соломон, Иван понимал, что возводит Святая Святых — в испытание правды и обетованности Царства. Тем нагляднее прежняя безблагодатность его храмоздательства.
Какая же понадобилась сила, чтоб не отчаяться после обвала и снова начать.
Возможное путешествие
С приездом Аристотеля заминка в деле видимо продолжилась, исполнившись невидимого деланья. Болонец принял несомненное участие в таинственных исканиях Ивана. Экспедиция Фиораванти должна считаться новгородской, как и государев «любовный» поход, поскольку Новгород владел Поморьем. Ловчую птицу Москва добывала по соглашению с ним.
Граф Хрептович, комментируя письмо Аристотеля, реконструировал путешествие зодчего «правдоподобно за отсутствием достоверного»:
«…Великий князь указывает на более ему известный Успенский собор во Владимире, но, вероятно, Иоанн III знает понаслышке и о новгородских храмах и велит Аристотелю осмотреть все лучшее и годное… Предположим, что это было во второй половине апреля… Посетив и срисовав владимирские и суздальские храмы.., Аристотель… спускается к Белому морю, имея теперь в виду добычу белых кречетов для миланского герцога… Видит в июне полночное солнце на указанной им высоте. Затем с добытыми серыми кречетами пускается в обратный путь.., попадает в Старую Ладогу.., а оттуда в Великий Новгород… Обогащенный сведениями и рисунками, возвращается он в Москву, быть может в конце сентября, и подробно докладывает великому князю, особенно, вероятно, восхваляя Св<ятую> Софию, имя которой кстати носит великая княгиня… Иоанн III готовит тогда свой «мирный» приезд в Новгород и, наслышавшись о Св<ятой> Софии, берет, как мы полагаем, Аристотеля с собой в Новгород, это было 22 октября 1475 года… В Новгороде Аристотель еще подробнее изучает и срисовывает храмы, смотрит их вместе с Иоанном III и вместе с государем 8-го февраля возвращается в Москву. Письмо и кречеты 22-го февраля отвозятся в Милан сыном Аристотеля… А 12-го мая 1476 года происходит закладка ныне существующего, третьего Успенского собора, в котором нельзя не видеть влияния изученной Аристотелем новгородской Св<ятой> Софии».
Как цепь ученых допущений, история Хрептовича слишком уязвима. Но удивительно точна как сумма интуиций метафизических. В Новгороде Иван Великий стяжал великие дары любви и мудрости, верней Премудрости, софийности. Тем часом первый зодчий государя вез из Заполярья некий знак — белого кречета.
В третьем новгородском походе Ивана, зимой на 1478 год, Аристотель достоверно был рядом с великим князем. Как инженер, наводил мост через Волхов. Именно тогда Иван привел Новгород «во всю свою волю и учинился на нем государем, как и на Москве». И вновь, пишет Забелин, «со стороны Новгорода событие совершилось мирным порядком — войны не было». Со стороны Москвы войска пришли, но не вступили в дело. Их вел, помимо прочих воевод, князь Патрикеев. В лето после этого похода Фиораванти вывел Успенский собор под кресты. Знаменательно и то, что делать кровлю государь оставил новгородским мастерам. На следующий год расписанный собор был освящен, а вскоре новый русский мир стоял на Угре.
Но что же значит белый кречет?
ЧАСТЬ IV
Китоврас
Новгородцы сами искали что-то на краю своих владений. То рай земной, то Лукоморье, царство Китовраса — кентавра, царившего в народном бестиарии северо-запада и севера, Поморья.
Апокрифы, «кощуны» о Китоврасе начинаются там, где заканчивается, давая место тайне, стих из Писания, стих о Святая Святых Соломона:
«Когда строился храм, на строение употребляемы были обтесанные камни; но ни молота, ни тесла, ни всякого другого железного орудия не было слышно в храме при строении его» (3 Цар. 6:7).
Смысл этого запрета изъясняется словами, сказанными Богом Моисею на Синае:
«Если же будешь делать Мне жертвенник из камней, то не сооружай его из тесаных. Ибо, как скоро наложишь на них тесло твое, то осквернишь их» (Исх. 20: 25).Просвещенный государь XV века, у которого упал соборный храм, открыл бы Священное Писание на этих стихах. Упавший собор был именно обтесан, «камнесечцы» — нарочитое слово в хрониках обрушения. Но что же делать, если не тесать? Писание молчит — апокриф начинается.
«Сказание о Соломоне и Китоврасе» известно в русском переводе с середины XV века, по сборнику, составленному книгописцем Ефросином. Здесь мы и находим ключ к загадкам Аристотеля:
«Егда же здаше Соломон святая святых, тогда же бысть потреба Соломону вопросити Китовраса», что живет «в пустыни дальнеи».
Китовраса ловят в этой дали и приводят в Иерусалим.
«И рече ему Соломон: «Не на потребу свою приведох тя, но на вспрос очертании Святая Святых приведох тя по повелению господню, яко не повелено ми есть тесати камени железом».Ответ Китовраса и будет ключом.
«И рече Китоврас: «Есть ноготь птица мал во имя шамир <…> на горе каменнеи в пустыни далнеи».
Это почти все, что известно Китоврасу: способ постройки Святая Святых знает далекая птица.
Еще ему известно, как найти эту птицу и заставить ее принести искомое. Нужно накрыть стеклом гнездо с птенцами и, чтобы пробиться сквозь стекло, птица принесет в когтях… Что именно? — не сказано.
А способ поймать самого Китовраса знает царь Соломон. За диковинным зверь-человеком отправляется «первый боярин» с велением от Соломона влить мед и вино в три колодца. Китоврас приходил, выпивал и давался на цепь. А вот какой рассказ посла Толбузина об Аристотеле записан летописцем. В Венеции Фиораванти показал Толбузину такую хитрость: лил из сосуда то воду, то мед, то вино — что хочешь, по слову.
Китоврас не умел поворачивать, и на пути его даже сносили палаты. Аристотель же выпрямил в Мантуе башню, в Парме стену и реку Кростоло, в Болонье — реку Рено. Впечатление прямохождения в списке его итальянских работ неотвязно, и в Москве он сперва разбивает устоявшую южную стену былого собора.
Аристотель не всадник — кентавр. Китоврас с белым кречетом на руке.
Мудрость и Премудрость
Тексты о Китоврасе могли быть ведомы в ложе болонских каменщиков, где старшинствовал Фиораванти. Китоврас легко отождествляется с Хирамом, архитектором иерусалимского Храма по масонской легенде.
Помыкая белого кречета, Аристотель ставил, и может быть сознательно, мистерию эзотерическую. В Заполярье это почти алхимия: ночное солнце — алхимическая фигура.
И удивительно: работник тайных лабораторий Возрождения, ставивших тайнознание выше или в место душеспасения, — и православный государь, способный ссориться с митрополитом о том, посолонь или обсолонь (по солнцу или против) совершать крестный ход, — эти двое сложили свои усилия. Сложение и есть Московский Кремль, Италия Возрождения в Москве Средневековья. Сложение белейшей чистоты и гармоническое — потому, что государь ни в чем не отступил от ортодоксии.
Как в будущем царю Петру, Ивану тоже требовались мастера — фортификаторы, монетчики, артиллеристы, архитекторы. (За всех в одном лице был Аристотель, после которого явились и другие.) Но это не причина государю обрушивать традицию и соблазняться о чужом.
Если Аристотель добывал орудие, которым обладает птица, то Иван искал благодать на свое храмоздательство. Не тайну, а любовь. Премудрость, а не мудрость тайную. Московский государь, которому в начале нашего рассказа только тридцать лет, был истинный философ символического. Белый кречет для Ивана — знак благодати над творчеством и властью.
Теперь легко представить государя, возвращающегося из Новгорода, в образе помытчика или сокольника — на белом коне с белым кречетом на рукавице.
ЧАСТЬ V
Две природы Китовраса
Возвращается и Китоврас. В его природе, разумеется, должны срастись две ипостаси. Действительно, сказание гласит, что он не только первозодчий, но и сводный брат царя, Давидов сын. Кощунственность Сказания отчасти в этом — в том, что сын Давида каким-то образом не человек, но человеко-зверь.
А как такой, он есть царь ложный, узурпирующий власть. Он царь зверей, царь ночи, подземелья или той стороны земли. По-русски, Лукоморья.
Соломону страшно брата, когда тот в городе, царь окружает свое ложе стражей. Тщетно: когда однажды с Китовраса снимают цепи, он закидывает Соломона на край земли — видимо, тот, где царствовал дотоле сам; братья меняются местами.
Словом, у Китовраса два пути: встать справа от царя, смыкая свод над храмом, когда сам царь сводит его над царством, — или соперничать царю с мыслью о собственной потайной царственности, о царских знаках, спрятанных под шерстью. На точке выбора, да и на выбранной дороге Китоврас мучительно сражается с самим собой, как это подобает всякому кентавру.
Имя Китоврас пора присвоить архетипу. Архетипу посвященного зодчего. Недаром говорят, что Барма и Постник — одно лицо и что кентавра этого боялся Грозный. Удивительно: в имени Барма проступают царские знаки, а в имени Постник — смирение.
Упущение
После разъяснения случая Аристотеля случай сокольничего Трифона покажется сближением случайным и сначала отдалится. Но лишь сначала. Ибо даже взятые по расхождению — в точке, когда князь-инок ищет кречета уже царского, отлетевшего, — две эти истории суть стороны одной. Потому что единственен белый кречет. И потому, что обратимы две природы Китовраса — первозодчего и царского брата. Князь Патрикеев очень точно выбран олицетворять вторую ипостась: как брат Ивана Третьего, во-первых; как, во-вторых, ближайший из его сотрудников; как, в-третьих, кончивший опалой, замешавшись в династических интригах.
Венчание великим сокняжением Димитрия-внука влекло разлад, к счастью короткий, между Софьей и Иваном. Символически, между Иваном — и Премудростью; и Новгородом; и наследием Империи. Новгород в самом деле вздрогнул — открылась ересь. Еретики принадлежали к партии Димитрия.
Не этот ли разлад означен упущением, отлетом кречета? Треснула государева семья, из трещины вылетел кречет. Патрикеев, действовавший против Софьи, в предании назначен упустить его. Вмешательство невидимых сил, как мученик Трифон, стоящих на страже у жизненных центров Москвы, обличает серьезность угрозы.
От Успенского собора к Трифоновской церкви мы идем от молодости к старости Ивана Третьего. Идем, по ветхому летосчислению, из века в век и даже из тысячелетия в тысячелетие, сквозь горловину 7000 года — года отложенного светопреставления.
Только ведь это сам Иван упустил белого кречета. Вот смысл сличения в Напрудном фигуры Патрикеева с фигурой государя. И значит, это сам Иван, стремительно исправивший ошибку, возвратившийся к Софье — по слову летописца, «нелюбовь ей отдавший и начавший с нею жить по-прежнему», — Иван возвращается из Напрудного, как некогда из Новгорода, в образе Трифона: на белом коне с белым кречетом на рукавице.
Он возвращается к любви.
Обновление брака
В те годы от Литвы к Москве переходил весь верхнеокский и деснянский юго-запад, древняя Черниговская область. Боевые действия открылись в 1493-м, то есть в 7001 году. Шла первая война восьмой тысячи лет, история продлилась после отменившегося светопреставления. Иван перенаправил, бросил за Угру избыточную силу ожидания Конца, предотвратил обрыв этого чувства, всегда равняющийся окончанию того, что мы зовем Средневековьем.
Принявшему Чернигов государю открылся путь на Киев, а путь на Полоцк был открыт из Пскова. Ивану доставало зрелости, но не достало юности для входа в эти города Святой Софии; для восхождения на новый круг духовного труда с законченного круга новгородского.
И все-таки через размолвку с Софьей обновлялся государев брак, чтобы ответить этим обновлением возможному приходу в Киев или Полоцк. Неприход, взятие перемирия с Литвой будут синхронны смерти Софьи в 1503 году.
В закладе
Аристотель исчез из русских хроник много раньше. Считается, что он подобно Патрикееву кончил опалой. Но не видно, чтобы он соперничал Ивану Третьему. Он только попросился домой после казни товарища, тоже иноземца.
Не видно и того, чтоб Аристотель был слугою двух господ. Отослав господину миланскому кречетов смутного цвета, он словно отсыпал фальшивые деньги.
Эти кречеты, видимо, те же, — гласит итальянское ученое мнение, — которых герцог Сфорца выпускал над Миланским замком в день своей гибели от заговорщиков. В том самом 1476 году, когда в Москве вставал собор.
Как будто сами птицы бьют герцога в темя. Но эта смерть принадлежит только эзотерической мистерии от Аристотеля. Ортодоксальная мистерия Ивана Третьего светла, как белый кречет, и не нуждается в кровавой жертве.
Сам герцог Сфорца, в противоположность московиту, был, конечно, эзотериком. Фиораванти в своем письме загадочно перемигнулся с прежним господином, аукнулся с ним Дантом: «Время коротко, коротко, и я не могу рассказать тебе многого (а также всегда об истинах, носящих личину зла, лучше крепко сомкнуть уста, чтобы избегнуть безвинного позора)». Это из «Ада», XVI, 124.
Не нужно смерти герцога, чтоб видеть состязательность меж господами Милана и Москвы. Первому, помнится, сначала отказала Софья Палеолог, чьею премудростью уводят Китовраса, Аристотеля, который знал о птице.
Молодая династия Сфорца лелеяла гордые планы, имевшие градодельную сторону. Однако же замок Сфорческо, с бойницами в образе птичьих хвостов, обернулся московским Кремлем. Ломбардия в закладе за Москву.
Когда Аристотель исчез, явились другие: Фрязины Антон, Бон, Марк, два Алевиза, Петр. Последний — Пьетро Антонио Солари — был известного в Милане зодческого рода, а в Москве считался главным архитектором. Кремль стал едва ли не Сфорциндой — любимой мечтой архитекторов Медиоланы.
А там, где Аристотель выбрал глину на кирпич — в Калитниковских Ямах; в этом антителе Успенского собора; там, где убавилось, когда прибавилось в Кремле собором, — долго гнездился Птичий рынок.
Записи
