Рюмочная нового типа
Евгения Пищикова
Не более как год назад таджикские рабочие (помнится, само их присутствие придало нашему микрорайону атмосферу восточного, древнего варварства — бригадир был с кривым шрамом через все лицо, как от персидской сабли) построили возле автобусной остановки «Теплоцентраль» воздушный замок. Замок строился просто — он был чешской пластиковой заготовкой с названием «летнее кафе».
В комплект входили две ложные, надуваемые сжатым воздухом башенки (белые, венчаемые остроконечными клеенчатыми кровлями под красную черепицу) и сама красная пластиковая крыша, с одной стороны опирающаяся на башни, а другой укрепленная на обыкновенной коммерческой палатке, торгующей пивом, сигаретами и прочим. Организованное пространство с его новым метражом сообщило опостылевшей торговле свежий статус. Стало возможно продавать водку в разлив! В общем, и жизнь началась новая. Летнее кафе стало вечным, оно пережило уже одну зиму, снег уже лежал на игрушечном чешском пластике, снег уже раз таял, цвели одуванчики, на ступеньке (под крышей удалось уложить керамическую плитку) не раз уже сидела Сивая Лена по прозвищу Основной Инстинкт. Лена часто сидит на ступеньках. При этом Лена по ряду причин личного характера давно забыла, что такое нижнее белье…
Другими словами, возле остановки районного транспорта в московском спальном местечке прижилась рюмочная нового типа, ждущая своего внимательного исследователя…
Даже при таком робком информационном позыве само собой считается, что читателя нужно посвятить в историю вопроса… Но в какую историю? Можно ли в двух словах рассказать историю страха и стыда? Можно ли окончательно обдумать всю типологию московских распивочных? Оттого, что раньше в рюмочных давали бутерброды с ветчинно-рубленой колбасой, а теперь продают чебуреки и шаурму, можно ли говорить об исламизации бытовой жизни городского выпивающего? Да и то — какой интерес судить о том, что в рюмочных давали и дают на закуску, когда любая закуска в подобных заведениях есть попытка придать бесчинству некоторые формы порядка?
«Сто пятьдесят грамм, — говорил я человеку по ту сторону стойки. Чаще всего это бывали женщины — толстые, некрасивые, на мой вкус, но одобряемые большинством посетителей. Некоторые даже прилипали к стойке, флиртуя с продавщицей. «Да ну тебя, — прерывала она излияния, — вот как плесну в рожу!». В целях экономии я не закусывал — нужно было иметь запас денег, чтобы еще выпить.»
Это — Олеша. У него есть пронзительнейшие строки о его излюбленной распивочной. В его же заметках, кстати, брезжат и несколько наблюдений, общих для уклада рюмочных от пятидесятых до восьмидесятых годов (в восемьдесят пятом рюмочные были сметены). Главное наблюдение то, что во всяком заведении подобного рода организатором внутренней жизни его была буфетчица. Продавщица. Она как бы и наливала, и карала одновременно. Подносила и презирала. Могла отказать. Могла сообщить, что вымя есть, а хересу нет. То есть буфетчица, как жена алкоголика (коллективная жена множества алкоголиков), брала на себя функцию нравственного лидера, стержня добродетели и таким образом формировала совершенно особую атмосферу советской распивочной.
Сейчас, конечно, ничего подобного и в помине нет. Равнодушная рука из равнодушного киоска подает любое количество любого всего, и даже лица молодой девицы может месяцами не видеть аккуратнейший посетитель рюмочной. Ежели кто подходит к окошечку с просьбой подождать с оплатой или с попыткой продать скудное имущество, окошко закрывается. Но так же быстро открывается в виду любой монетосодержащей руки. Казалось бы, холодность и мобильность подающего выпивку должна радовать выпивающего. Но нет. Само собой выяснилось, что посетитель заведения хочет вступать хоть с кем-то в отношения коршуна и печени, считает необходимым сперва пострадать, а после утешиться. Нажраться и покаяться. Другими словами, завсегдатаи нашего воздушного замка за неимением естественного организатора принялись организовываться сами.
Постоянный круг посетителей нашей окраинной рюмочной (случайных клиентов почти не бывает по причине укромного месторасположения точки) организовались в некую семью, живущую в коллективной беспечности. Однако беспечность неоднородна, так скажем, в своей интенсивности… Эта искусственная семья включает в себя маленькие кружки разной степени спиваемости — очевидно, самый широкий и самый платежеспособный круг работающих посетителей рюмочной нуждается в том, чтобы патронировать опустившихся и утешаться сравнениями. В семью входят и люди старшего поколения — в основном старушки-бутылочницы, они придают собранию домашнюю, респектабельную интонацию. «Да выпей ты, соколик, коли душа горит», — привычно говорят старушки, включаясь в игру за право преимущественного сбора посуды. Очевидно, в своем кругу они жестоко осуждают дневных друзей, однако, повторюсь, берут на себя роль как бы всепрощающих суррогатных матерей.
Однако при этом каждый член семьи готов выслушать рассказ о вчерашнем, горькие сетования фигуранта рассказа и в известном смысле попенять проказнику. То есть сообщество единомышленников как бы в игровой форме переживает реальные терзания настоящих близких и своей любезной готовностью принять любой поворот событий снижает градус маленькой ежедневной трагедии.
Тут еще, к тому же, присутствие в семье большого количества женщин… Собственно, именно это наблюдение и кинуло автора в исследовательский азарт. Женщин среди завсегдатаев рюмочной, может быть впервые, больше, чем мужчин. Женщины составляют как большинство верхнего, относительно благополучного круга — то продавщицы двух торговых рядов, расположенных вблизи заведения, так и ядро самого последнего, скандального круга, известного всему району.
Продавщицы пьют два раза в день. Зимой и осенью — водку, чтобы согреться. Летом — крепкое пиво или джин-тоник из пластмассовых бутылок. Выпивка служит актом расслабления после работы. В полдень — аккомпанементом горячему трудовому дню. Работа уличной продавщицы довольно мучительна, вся низкая уличная культура становится близка девицам. Осы, южане, милиционеры, небогатые покупатели, холод и зной, усталость, от которой реально, например, не поднимается одна рука. Грубая изнанка жизни. Пьющие или отсутствующие мужья. Жадные, бесконечно жалкие дети. В общем, разговоры выпивающих продавщиц предельно интересны. Они как бы отрешаются от дневных трудов. Вспоминают некие главные события своей жизни… Как мужики до седых яиц говорят об армии, продавщицы вспоминают тонкости главного женского подвига. То есть часто обсуждают роды. Вот достойный разговор: «Мне, например, прокалывали пузырь!» — «Какой, мочевой?» — «Да ты что, дура? Ну этот, детский, ну какой там?»
«Да ты что, дура» — обыкновенное присловье. В разговорах часта агрессия, идет как бы постоянное сравнение мнений. Постоянная борьба за скудное лидерство… Информации — ноль. Девушки живут в адаптированном мире… Часто говорят о своих соседях. Рассказывают друг другу истории из жизни соседей — постоянное сравнение жизней…
Рассказывают, какие у кого были свадебные платья. Говорят: «А у меня было такое нежненькое. И сама я была такая девочка»… Тут же разговор активизируется: «Так ты что, замуж девочкой выходила?» — «Да ты что? Ты что — дура?»
Близость продавщиц успокаивает мужчин распивочной. Они видят в этом залог некой нормальности их времяпрепровождения. Продавщицы охотно вступают в разговор, берут на себя лишь отчасти роль Буфетчицы — то есть они могут и осудить, но могут и одобрить рассказчика. Эта непредсказуемость делает продавщиц желанными слушателями, желанным зрительным залом. К тому же продавщицы охотно покупают дешевое предложенное. Сахар. Консервы. Крупу. Все то, что приносят спившиеся. Давно прошло время, когда у магазинов продавали женины сапоги или янтарные бусы. Сейчас в семьях главная ценность продуктовые запасы. Несут их…
Наконец, продавщицы со жгучим интересом живут проблемами «опоек» (местный жаргонизм) — четырех спившихся дам микрорайона. Самое интересное, что три из четырех районных героинь есть одноклассницы — их так и зовут. Продавщицы часто подзывают одноклассниц к себе — говорят с ними. Наливают… Слушают внимательно. Как вернувшихся из какого-то страшного боя. Собственно, для них это Кир Булычев — девочки из будущего. Все продавщицы знают, что не застрахованы от похожей судьбы. Чаще всего в середине разговора одноклассницы начинают визжать. Крутиться, плеваться. Иногда задирают юбку. Продавщицы не обижаются. Они понимают причину этой мимолетной неприязни. Знают, что одноклассницам легче с мужчинами. Однако знают и то, что уже назавтра одноклассницы будут вертеться возле минтая и свиных ребер и говорить: «Лидочка Николаевнычка, пойдемте к Рустаму…»
Рустам-то и держит все описанное заведение. Но появляется редко. Однажды пришел во время монолога Федора Григорьевича. Федор Григорьевич — майор. В свое время был заместителем начальника аэродрома по хозяйственной части… Федор Григорьевич рассказывал: «Вот лежу я с женой. И тут врываться замполит. Говорит: «Федя — по аэродрому бегают белые лошади. Ты как хочешь, а я открываю огонь на поражение». Я говорю замполиту: «Васьиваныч, а как же топливные баки самолетов?» Тут Рустам вмешался в разговор. «Ну что, — сказал он, — убили лошадок-то?» Федор Григорьевич долго и с сочувствием смотрел на хозяина точки. Алкогольная невинность в принципе приветствуется в заведении. «Нет, — твердо сказал майор, — они сами убежали…»
Записи
2 комментария